Вальтер Меринг. Берлин-дада

Апокалипсис не всегда возвещает о себе небесными явлениями. В юности я пережил два таких явления: в 1910 г. комету Галлея, которой знаменитый астроном Матеуччи из обсерватории на Везувии грозил Земле гибелью, но бог оставил его, как когда-то Иону перед Ниневией. И полное солнечное затмение, наблюдать за которым мы под руководством нашего преподавателя природоведения ходили всем классом, из-за чего оно прошло столь же тривиально, как и любой другой урок.

Исторические катастрофы, напротив, заранее выдают свою параноидальную или шизофреническую сущность идиотскими мегало-манскими призывами: Allons, enfants...!¹ Но повернем его другой стороной: «Пролетарии всех стран...!» Пароксизм тотального оглупления я отмечал на всех стадиях, например, во время бесстыдного саморазоблачения интеллигенции на униформированном карнавале первой мировой войны. И с тех пор страдаю непреодолимой идиосинкразией по отношению к скабрезности всех призывов и к грязным двусмысленностям диалектики, которая мгновенно поражает целые литературы: чем олимпийски возвышеннее, тем гнуснее, чем народнее, тем зловреднее.

Но когда бедствия души возросли до предела, когда родные языки отечеств достигли верхней точки пошлости и нижней точки банальности, на нейтральной Шпигельгассе в Цюрихе верующий в демонов Хуго Балль «с кучкой менее независимых» провозгласил «поверх войны и отечеств» благую весть: ДАДА.

И как весть его обнародованной в 1918 г. от Рождества Христова «Прокламации», в которой «впервые было документально засвидетельствовано слово дада», вопреки всем окопам, заграждениям из колючей проволоки и цензурным препонам, пробилась вплоть до прусского Берлина, так и я хочу пробиться к читателю, опираясь на собственные, т.е. достоверные, хотя и уязвимые воспоминания...

В упоминавшемся выше кафе «Мания величия» — ибо в начале было кафе — в глаза вращавшимся там индивидам (кажется, это было в 1912 году) бросался напудренный франт — своим клетчатым жилетом на вате, шляпой-котелком и прогулочной тростью, которой он время от времени рассекал воздух. Обычно он сидел далеко впереди, на террасе, и с дерзким и язвительным видом оглядывал прохожих и посетителей с макушки головы до носков и каблуков. Вероятно, он был из цирка или варьете. Ищущий места клоун? Танцор-акробат? Или агент работающих по-черному артистов?

Я был еще новичок и неопытен, и из оригиналов кафе «Мания величия» — а ими были все завсегдатаи — знал лишь немногих, снисходивших до общения со мной, таких, как «Йогги», вечный студент математики и тренер по бросанию бумеранга; как нигилистический мистик Хуберман, на примерах из текстов Бакунина и Достоевского дававший практические уроки покушения на людей; как литературный талмудист Надель, пристававший к каждому посетителю с вопросом: «Вы верите в бога? А если, то почему?»

Никто из них не знал нагловатого франта. А потом разразилась война...

В день славной победы германского воинства под... ну, название места к делу не относится, во всяком случае, на всех государственных учреждениях, населенных беднотой «домах-казармах» и отхожих местах были вывешены флаги, а в экспрессионистическом салоне Герварта Вальдена «Штурм» торжественно отмечали смерть на поле боя художников Франца Марка и Августа Маке и поэта Августа Штрамма... и после застолья — ибо в салоне Вальдена, несмотря на хлебные и продуктовые карточки, все еще устраивали застолья, — да, в самый разгар войны сидящим под картинами Леже, Северини, Кандинского, Шагала и другими продуктами не германского, вражеского искусства Теодор Дойблер показывал гостям на десерт папку с не соответствующими моменту рисунками одного молодого карикатуриста.

Вальтер Меринг. Рис. Поля Ситроена

Обозначение «карикатурист» тут, собственно не к месту; и оно совсем не подходит к самым ранним работам графика. Они не были ни комичными, ни остроумными; в них не было ни шарма Тулуз-Лотрека, ни утонченности Т.Т. Хайне, дьявольски изощренного художника стиля «модерн» и журнала «Симплициссимус». Но что-то в них все же было от того и другого, как и от инфантильности Пауля Клее, но без его восхитительной пряности...

Но Герварта Вальдена разозлило именно это подозрительное, неприятное родство с его любимцем Клее. И лист за листом разглядывая сквозь толстые, поблескивающие стекла очков эти карикатуры, принюхиваясь к ним со своим пристрастием к чисто художественному моменту, он повторял Дойблеру, опускавшему с высоты своей львиной гривы рисунки своего протеже: «Отвратительно! Отвратительно!»

Отвратительно! Но это в точности соответствовало злобно нацарапанным скабрезностям пубертирующих скотов в солдатской форме, гнусностям озверелой нищеты, мерзостям содомитского филистерства мирового города-гоморры и сексуальных маньяков, пойманных на месте преступления; от рисунков исходила жуть, они так притягивали к себе и захватывали, что я попросил Тео Дойблера свести меня с начинающим обличителем человечества, о работах которого Дойблер совсем недавно опубликовал рецензию в журнале Рене Шикеле «Вайсе блеттер».

Я просто помешан на мастерских художников; как писатель, я с завистью смотрю на алхимический набор горшочков с красками, на волосяные и щетинные кисти, на засохшие «грязные палитры»; я жадно впитываю в себя запах скипидара, с каким-то сладострастным чувством разглядываю загрунтованные белые холсты, на которых отформовываются маленькие уродцы, только что выдавленные из тюбиков и готовые, как василиски, сбросить с себя кожу... Как выглядит мастерская этого художника с недобрым взглядом? Я застыл от удивления, когда он, в рабочем, заляпанном краской халате, открыл дверь Дойблеру и мне, h за спиной у него, во всю ширину дверного проема, я увидел кроваво-красный, как утренняя заря, пейзаж: фабричные стены из обожженного кирпича, верфи заокеанского речного порта, точно такого, какой мне привиделся ночью в полусне, а потом опрокинулся с мольберта моей дрёмы, да так стремительно, что я почувствовал симптомы морской болезни.

Стоя перед реальной картиной, названной «Реминисценция при въезде в Манхеттен», готовый к импульсивным комплиментам, я ожидал, что художник заговорит о тонкостях композиции и оттенках красок, но он, словно экскурсовод, стал показывать муштабелем достопримечательности: фирмы трансатлантических пароходных линий, вывески матросских пивных и таверн, вообще изображал из себя обитателя Гудзон Риверсайда, Баттери, Рыбного рынка и Хобокена, где он до того не бывал и куда попадет через шестнадцать лет всемирно известным эмигрантом. Но задумал он все это уже тогда, в своей мастерской на пятом этаже бюргерского дома в пригороде Берлина, где произошла наша встреча и где началась моя долгая, прерываемая лишь военными неурядицами дружба с франтом из кафе «Мания величия», Джорджем Гроссом, и где случился мой переход к дадаизму. Там, перед рисовальной доской, за которой Гросс по всем правилам искусства, резкими, будто сделанными скальпелем штрихами создавал «Лицо господствующего класса» и лист за листом складывал в ящик, единственный предмет домашней обстановки, он принимал немногих почитателей и своих друзей и угощал их, как сведущий в этих делах сын владельца гостиницы, сосисками, шнапсом и джазовой музыкой Александера в записи на фонографе. Только невест каждый должен был приводить сам...

Джордж всегда, даже под конец жизни, в своем красивом лонг-айлендском (штат Нью-Йорк) коттедже, в этом своем, на языке иллюстраторов, «морге», был неутомимым коллекционером цирковых, кафешантанных и бурлескных плакатов, аляповатых эротически-патриотических почтовых открыток, портретов знаменитых людей (Чарльза Дарвина, Томаса А. Эдисона и др.) и их автографов, собственноручно им самим же и подделанных, высокохудожественных репродукций (изенгеймский алтарь Маттиаса Грюневальда, «Пирующие монахи» мастера хромотипии, профессора Эдуарда Грюцнера), а также живых курьезных личностей, ставших вошедшими в поговорку типажами Гросса. В этом отношении мы были готовы к чему угодно. И все же я был шокирован, встретив у него (на мне к тому же был жалкий китель рядового) молодцеватого прусского королевского штабного врача, который, как мне показалось, пытался дополнить свой недостающий гвардейский рост тем, что то и дело вставал на цыпочки.

«Hullo, Walt! — сказал Бёфф (т.е. Джордж Гросс), который всех своих друзей и себя самого наделял почетными прозвищами, и Уолт (Уолт Мерин) относилось ко мне. — Walt, meet my old pal Dick»². — Bo время войны и лозунга «Боже, покарай Англию» Бёфф нарочно употреблял расхожие английские выражения. Дик (как позже выяснилось, Рихард Хюльзенбек, с которым Джордж познакомился только недавно), встав на цыпочки, окинул меня боковым взглядом сверху донизу и пробормотал в нос что-то вроде: «Очень приятно! Vive Dada!»

После этого непонятного мне слова он, не обращая на меня внимания, осмотрел акварели и графические работы Гросса и сделал детальный фронтовой отчет о последних эскападах и агрессивных выходках цюрихского «Кабаре Вольтер», первый, какой я выслушал из уст боевого участника дада; затем он дал подробную характеристику всему ансамблю, наиболее убедительную Хуго Баллю, духовному, одухотворенному режиссеру, придавшему иррациональному фарсу дада глубокое значение. Из высказываний этого молчаливого, высокого, уверенного в себе рейнландского архикатолика в моей памяти, когда я вспоминаю о нем, всплывает фраза: «Без религиозного чувства нет буффонады!»

Впоследствии мне довелось встретить их всех. В Берлине Балля и Эмми Хеннингс, датско-гольштейнскую поэтессу и артистку кабаре, за которой увивались все литераторы «Кафе на Западе» и которую Балль избрал своей ученицей и женой...

Тристана Тцара, парижского вундеркинда «Кабаре Вольтер» и нападающего парижской дада-команды, я встретил в 1922 г., накануне Великого раскола, который окончательно рассорил его с Андре Бретоном и, как оказалось, имел роковые последствия для дадаизма — «La Révoltion Surréaliste» и «L'Affaire Aragon»³ (его и Тцара обращение к «красному царю» Советского Союза)...

А на Монпарнасе Ханса (Жана) Арпа: словесные и изобразительные «конфигурации» этого художника-поэта-скульптора и двуязычного эльзасца были мне известны еще по вальденовскому «Штурму». Потом я встречал его постоянно: в Берлине, Париже, Нью-Йорке, а недавно даже в Асконе...

«Но я, — оглядывая меня в мастерской Гросса, добавил младший штабной врач Хюльзенбек, — буду каждого попавшего ко мне на прием интеллигента признавать к годным к строевой и фронтовой службе, пока даже самый тупой из них не поймет, что для него есть только одно спасение: Дада! Дада! Шалабен! Шалабай!»

Воинственное ухарство Хюльзенбека, которое он подчеркивал ударами хлыста по своим сапогам, к тому же он носил монокль — кстати, поразительно много дадаистов делали то же самое: Тцара, Бретон, Пере, Рауль Хаусман, да и Бёфф, правда, только когда бывал в компании, нагонявшей на него тоску, — показная заносчивость Хюльзенбека сначала отталкивала меня, пока я не догадался, что это тоже было дадаистским жестом, дадаистским способом встать на точку зрения противника, прежде чем он сделает то же самое по отношению к тебе...

И чтобы сразу же выступить против легенд нынешних и будущих исследователей дада, скажу наперед, что дадаизм — это спонтанное движение, т.е. полная противоположность любого направления, любой партии, любой доктрины; он нечто значительно большее, больше, чем все это вместе взятое, короче: дада было бы парадоксом, если бы с дадаистской точки зрения парадоксом — и, следовательно, ничем — не было все.

Ибо дадаистом нельзя стать ни через обрезание, ни через аскезу, ни через членство... Дадаистом был и будет каждый; nolens volens, и чем больше он будет этому противиться, тем неизбежнее...

Приключения и Мюнхлузилды верховного дада Иоганнеса Баадера

«Если вы оплатите мне питание и накладные расходы, я устрою вам нечто такое, что весь мир, вся мировая пресса заговорит о дадаизме!» — уверял в «Кафе на Западе» Иоганнес Баадер, наш избранный Верховный Дада, поглаживая свою холеную, как у Иоанна Крестителя, бороду.

Этого заслуживала уже одна его великолепная борода, так же как и высокопарное имя, предназначавшее его на роль проповедника в прусско-бранденбургской Песчаной пустыне, хотя сам он по профессии был архитектором, построившим скалу для белых медведей в гамбургском зоопарке Хагенбека (Штеллинген).

Но все его существо излучало такие же радиоактивные флюиды, какие истекали от дервишей, африканских марабу, русских старцев, польских чудодеев-раввинов и от пророков Иеремии, что во власяницах кающихся грешников и в стоптанных сандалиях бредут по коррумпированному болоту, по брусчатке нью-йоркского Бродвея и по Коламбус Сёркль, сжимая в руках картонные плакаты с угрозами:

Судный день наступит уже завтра!

Так покайтесь сегодня!

«Ваш последний шанс, сударыня, и ваш, сударь, — имел обыкновение мягко-настойчивым тоном заговаривать с пассажирами берлинского трамвая Баадер, — ваш уникальный шанс спасти, по крайней мере, свою душу, если попадете в дорожную аварию или в случае мировой катастрофы, ваш единственный шанс — это гарантированно возмещающий убытки дадаизм. Предварительно посетите наши представления! Подробнее вы узнаете обо всем, — говорил он, теребя даму за меховой воротник, а мужчину за пуговицу, — из моего трактата; продается по себестоимости в 150000 инфляционных марок».

Баадер

Величие и падение Германии,

или

Фантастическое жизнеописание Верховного Дада.

Монументальное дадаистское сооружение в шесть этажей, с тремя искусственными парками, одним туннелем, тремя лифтами и одной цилиндрической башней. Первый этаж — предопределение до рождения, он к делу не относится.

2 этаж: приготовление к появлению Верховного Дада —

3 этаж: метафизическое испытание —

4 этаж: посвящение —

5 этаж: мировая война —

6 этаж: мировая революция —

(коммунизм-большевизм — иначе говоря: «Безумие проктатуры дилетариата» — дадасоф Рауль Хаусман).

Иоганнес Баадер однажды уже проявил себя, когда в берлинском соборе на вопрос совести гогенцоллерновского проповедника д-ра, д-ра, д-ра honoris causa Дриандера: «Чем является для нас Христос?» ответил: «Для вас булочкой с сосиской, господин пастор!» и этим привлек на свою сторону сидевших на скамьях зубоскалов.

И вот, снабженный некоторой суммой, собранной нами в «Кафе на Западе», и сопровождаемый нашими благословениями, он отправился в Веймар, разумеется, первым классом и бесплатно — по предъявлению выданного ему на длительный срок, как строителю хагенбековского зоопарка в Штеллингене, удостоверения.

Предстояла пока не гибель мира, предстояло всего лишь Национальное собрание в Веймаре, призванное провозгласить в Веймарском придворном театре первую немецкую республику.

Каким бы юродивым ни прикидывался Иоганнес Баадер, он, тем не менее, отнюдь не был лишен чувства реальности. К своему крестовому походу в Веймар он подготовился весьма основательно, наладил контакты с политической верхушкой благодаря телеграмме следующего содержания, направленной «господину временному имперскому президенту»: «Прошу безотлагательной аудиенции точка Речь идет о судьбе Германии точка Пожалуйста позаботьтесь о кофе и сигарах

Баадер

Верховный Дада, Президент Вселенной», на которую он получил заранее напечатанный на бланке ответ с благодарностью и выражением сожаления: «Вследствие занятости другими срочными обязанностями в настоящее время не в состоянии принять вас...»

По поручению (подпись неразборчива).

Затем он разослал запросы другим важным лицам в правительстве, а также руководителям фракций двадцати восьми партий и мелких групп с предложением «вместе спасать отечество» и готовностью «пожертвовать голосами всех дадаистов»; на эти запросы пришло множество ответов, гласивших, что «Его Превосходительство г-н посол X, депутат Y, товарищ такой-то "ожидают встречи с вами по предварительной договоренности в гранд отеле... пансионате... зале союза... в Веймаре"».

Благодаря этим документам и внушающей доверие окладистой бороде он, как и рассчитывал, получил доступ на заседания комитета действия и комитета по проведению торжественных мероприятий, на осмотры достопримечательностей, связанных с Гёте и Шиллером, на банкеты, которые пришлись ему особенно по нраву, и, естественно, на главное торжество в Веймарском придворном театре, где он сумел занять стратегически благоприятное сидячее место в первом ряду первого яруса, над зарезервированными для зарубежной прессы боковыми ложами в партере.

Во время торжественного акта он был безупречно корректен, выслушивал, время от времени кивая головой, потоки высокопарных речей, своим звучным баритоном, вытянувшись по стойке смирно, подпевал национальному гимну Йозефа Гайдна и Гофмана фон Фаллерслебена «Германия превыше всего». И только после того как гимн был спет, он вмешался в действие и возвысил свой зычный голос проповедника в пустыне. Разумеется, на него тут же зашипели рептилии от прессы и залаяли псы более высокого ранга.

Но мудро предусмотрев, что нет пророка в своем отечестве и что его не станут слушать, он ловко прицелился и швырнул стопку заранее отпечатанных на гектографе листовок в ложу зарубежной прессы:

На белом коне апокалипсиса (глава IV) Иоганнес Баадер въезжает в Национальное собрание и после открытия седьмой печати провозглашает его откровением дадаизма.

Служители порядка немедленно схватили его за воротник и подвергли пристрастному допросу и обыску, в ходе которого, к их глубокому разочарованию, была найдена объемистая переписка с высокочтимыми государственными деятелями. Поэтому они не смогли помешать тому, чтобы сенсационное сообщение: «Дадаисты нарушают ход Национального собрания» разлетелось по всему миру и бесповоротно вошло в анналы мировой истории.

Одни соратники Иоганнеса Баадера по дадаизму стали задним числом представлять его «законченным идиотом», другие «безобидным авантюристом», «справедливо преданным забвению». Но я, как некогда убежденный дадаист, сохраняю к нашему бессмертному Верховному Дада неизменное уважение, в котором принципиально отказываю всем остальным.

Когда я несколько лет назад был проездом в Гамбурге и осведомился о нем, мне сказали, что он еще жив и время от времени появляется в ночлежке на Винненальстер. Но никто, ни один морской котик и даже самый старый белый медведь в зоопарке Хагенбека не знали его адреса.

И только сейчас, когда я пишу эти строки, я услышал в Асконе от одного гамбургского туриста, что наш Иоганнес Баадер в 1958 году тихо и незаметно покинул сей мир; еще один повод помянуть его в этой хронике берлинского дада.

Дадаистские журналы

Пятилетка после Первой мировой войны была в Германии бумажным веком.

Каждое утро валявшиеся на улице деньги сгребались лопатой и убирались, как и прочая макулатура: анти... истические выборные плакаты, объявления домов свиданий и ночных заведений, трактаты об опасности безбожия, половых сношений, «негритянского» огрубления вкусов, а также первые номера уже успевших обанкротиться журналов — специальных изданий по всевозможным политическим, сексуально-психологическим и художественным извращениям, для дамских фетишистов и фетишистов солдатских сапог, для трансвеститов-коричневорубашечников, для приверженцев нудистского и культурного большевизма.

Подробный каталог № 88 «Документальной библиотеки искусства и литературы XX века» (Берн, 13/14 мая 1958 года), подготовленный Хансом Боллигером, в разделе XII «Журналы» наряду с другими называет и два из эпохи берлинского дадаизма:

493 — «Der blutige Ernst» («Кроме шуток»). Сатирический еженедельник. Издатели: Карл Эйнштейн, Джордж Гросс, №№ 3—4, Берлин, 1919. Редкий политико-сатирический журнал с сильным дадаистским уклоном... Тексты Эйнштейна, Хюльзенбека и Вальтера Меринга <...>

535 — «Pleite» («Крах»), с 8 рисунками Гросса. Призыв выступить против правительства, которое «предало революцию», «"Крах" не сводит с вас глаз». Тексты издателя, Меринга и Хюльзенбека. <...>

К этому следует кое-что добавить.

«Der blutige Ernst». Основание и название — интеллектуальная собственность блаженной памяти художника Йона Хекстера. О его живописи известно немногое. Одна его картина, находившаяся ранее в частной коллекции известного берлинского прокурора, была позже подвергнута сомнению экспертами; но никто из художественной богемы кафе «Мания величия» не сомневался в феноменальных познаниях Хекстера — какую бы область знания ни взять. Болезнь печени сделала его морфинистом, а нужда — мастером просить взаймы денег. Весь его вид, его изможденная фигура только повышала его кредит обреченного на смерть человека, которому осталось жить в лучшем случае два дня, из-за чего все сочувствующие, коллеги и доброжелатели жертвовали ему самое необходимое: денег, чтобы купить морфия на эти два дня жизни. Но умер он не от своего пристрастия, а от упоения властью заправилами Третьего рейха: они и его стерли с лица земли. Наиболее значительным вкладом Хекстера в современное искусство и литературу были два вышедшие под его редакцией специальных номера, украшенные его цветными гравюрами по дереву, экспрессионистическими рожами (как на рисунках ацтеков), нашпигованные цитатами из пособий по демонологии и колдовству и снабженные (бесплатно) текстами анархистов-индивидуалистов, этернистов и нас, дадаистов. Сам Хекстер был не дадаистом, а на свой страх и риск дадаизирующим вагантом.

«Die Pleite» получила свое название от Карла Эйнштейна, январским утром 1919 года в мастерской Гросса, после бурного совещания с соиздателями, братьями Вице и дада-монтёром и Йоном Фёрсте, неуклюжим и неотесанным сочинителем юмористических стишков, уже известным по публикациям в журналах «Симплициссимус» и «Югенд». Раздраженные безнаказанными убийствами, совершаемыми бандами так называемого «добровольческого корпуса», недопустимой, преступной небрежностью, даже попустительством запуганной республики и вообще падением нравов, что для нашего проекта было весьма кстати, мы кричали, как угорелые, и если шум становился чересчур громким, Бёфф тихонько подходил к дверям мастерской и прислушивался, не скрипят ли ступеньки лестницы, не слышны ли шаги людей в сапогах, поднимающихся, чтобы забрать нас.

Никто и нигде не был уверен в безопасности своей личной жизни, все были бессильны перед наводящими порядок броневиками — и припозднившийся верноподданный, и убаюканный шелестом листвы на улице игрок в кегли; никто не был застрахован от обыска — ни бравый отец семейства на супружеском ложе или в объятиях своей маленькой подруги, ни пролетарий в подвале, ни поэт в мансарде.

Мы тоже были настороже. Несколько дней тому назад, вечером, в дверь мастерской громко постучали и заорали: «Открывай!» Лейтенант и пятеро солдат с револьверами наизготовку ворвались к нам, вскрыли ящики с красками и обыскали все кругом. И только хладнокровию Джорджа, его американскому акценту и военному билету, выписанному не на его имя (наследство павшего коллеги): «Это вы художник Гросс, Георг?» — «Ноу, не знаю такого! I'm a cartoonist!»⁴ — мы обязаны тем, что нас тут же не арестовали. И вот снова собрались вместе, готовимся издавать иллюстрированный подрывной журнал и до хрипоты спорим, как его назвать.

«Простофиля» (предложение Гросса).

«Татлин» (большевистский футурист, предложение братьев Вице и Мути — отклоняется, Татлин слишком непопулярен в Германии).

«In tirannos» (Ферсте — для грамотеев).

«Крах», — решает Эйнштейн Карл, ухмыляясь в клубах табачного дыма. — Они в любом случае запретят журнал. И потом им придется объявить: запретили — крах». Так оно и случилось...

Несколько месяцев спустя и тоже в вечерний час — Джордж показывал мне подготовленный им титульный лист для очередного номера, «Крах не сводит с вас глаз!», а я ему свой «Дада-зонг 1919», — снова постучали в дверь мастерской, на этот раз тихо, и Карл Эйнштейн прокричал в щель: «...в Лихтенберге они поставили к стенке 120 человек, Вице и Мути подвергли предварительному заключению! Ребята, бегите!»

«Die Pleite» вышел шестым или седьмым номером. (Попал ли седьмой номер в торговлю, не могу утверждать.)

Но авторитетнейшим изданием, подготовленным по поручению Центрального комитета дадаистского движения Рихардом Хюльзенбеком, стал «Альманах Дада» (Берлин, издательство Эриха Райса, 1920, 160 стр., на обложке посмертная маска Бетховена с наклеенными усами — см. также Бернский каталог 1958 года, № 45: величайшая редкость!).

Таковой должен был бы стать первоначально запланированный и посвященный Габриелле д'Аннунцио альманах «Дадако» («Dadako-Atlante mondiale dadaistico»).

Однако книга, оформление, исполнение, типография которой были возложены на нашего испытанного дада-монтёра, все росла и выросла до фолианта универсального китча таких чудовищных размеров, что издатель, испугавшись тысячекратно возросших (по курсу доллара) расходов, напечатал только отрывки из нее.

Так мировая литература лишилась уникального издания, по крайней мере, что касается объема...

Не попал в список бернского аукциона конфискованный сразу же после выхода в свет в 1919 году журнал «Jedermann sein eigner Fussball» («Каждый играет в свой собственный футбол»).

Кто из нашей группы — той самой, что готовила и «Ди пляйте» — придумал этот дадакатегорический императив, точно установить уже невозможно. (Как расходятся мнения касательно этимологии слова «дада» — см. Тцара Тристан: негры племени Кру называют дада хвост священной коровы — «Дада» в некоторых областях Италии называют игральную кость или гайку — «Дада» означает в русском и румынском языках повитуху или двойное подтверждение — так и в этом случае версии исследователей дадаизма не совпадают.) Моя память подсказывает мне, что заслуга принадлежит нашим дадаистским братьям, печатникам и издателям, которые к тому же финансировали предприятие из случайно доставшегося им маленького наследства. Но должен похвастаться, что была использована и моя пропагандистская идея — арендовать для уличной продажи экипаж-линейку, как обычно поступали, если хотели в пасхальные дни выехать на природу, и нанять духовой оркестр в полном составе, в сюртуках и цилиндрах, тот, что играет на похоронах ветеранов, а мы, редакционный штаб из шести человек, пойдем сзади, держа в руках вместо венков пакеты с журналом.

Если в светских западных кварталах нас встречали скорее насмешками, чем желанием купить наше издание, то спрос на него возрастал тем больше, чем дальше мы проникали на север и восток Берлина, где жили мелкие буржуа и рабочие.

На улицах с грязно-серыми домами-казармами, усеянными следами от пулеметных очередей, наследием боев со «Спартаком», и вспоротыми гаубицами Носке⁵, оркестр, который играл две свои церемониальные песни — «Был у меня товарищ» и «Скамеечка у могилы родителей» — встречали ликованием и осыпали рукоплесканиями. После каннибальских танцев капповского путча, еще более фарсовых, чем марионетки Софи Тойбер, после «danses macabres», плясок смерти «стальных шлемов»⁶, размалеванных свастикой, словно позаимствованных из «Геральдики» Ханса Арпа, дадаистское карнавальное шествие вызывало веселье, такое же спонтанное, как и крики парижского плебса «on у danse!»⁷ перед Бастилией... А выражение «Каждый играет в свой футбол» стало в Берлине устойчивым словосочетанием, используемым для насмешки над лживыми обещаниями властей предержащих; более того, оно могло бы стать великолепным лозунгом для стимулирования продаж, если бы на обратном пути, после короткого обмена мнениями с прохожими на Вильгельмштрассе, вблизи правительственных зданий, нас не арестовали и не занесли в список нарушителей порядка. (Для таких случаев мы имели при себе заранее приготовленные клейкие листочки с надписью «Ура, Дада!», которые при необходимости наклеивали на стены арестантской.)

На журнал «Каждый играет в свой футбол» наложили длительный запрет, а против нас — за оскорбление рейхсвера и распространение безнравственных изданий — возбудили уголовное дело.

Должен признаться, что мой «Дада-зонг», — и впрямь малоприятное для властей, антимилитаристски-скабрезное и не заслуживающее оправдания ссылкой на вольности дада сочинение, — послужил для этого желанным поводом.

На процессе, который состоялся в Моабитском суде, в центральной части Берлина, прокурор потребовал для издателя Вице и сочинителя Уолта Мерина восемь месяцев тюрьмы каждому. Он опирался на заключение судебного эксперта по вопросам нравственности проф. д-ра honoris causa Бруннера. Защита в лице поэта-врача, доктора медицины Готфрида Бенна просила учитывать смягчающие обстоятельства и ссылалась при этом на книги д-ра Ойгена Дюрена (Иван Блох) «Маркиз де Сад и его век» и д-ра Магнуса Хиршфельда «Промежуточные сексуальные ступени». Бенн прочитал реферат о взаимосвязи сексуальной патологии и сатиры. К сожалению, этот реферат не вошел в собрание его сочинений.

Выслушав наше последнее слово — каждый из нас брал всю вину на себя — высокий суд вынес совсем не заслуженный нами оправдательный приговор, о котором я с болью вспоминаю вплоть до сегодняшнего дня.

Вальтер Меринг. О дадаистской истории искусства

В свою очередь история искусства делает различие между искусством крови и почвы, с одной стороны — и формалистским выродившимся искусством, с другой, между мастерами, верными природе, работающими по принципу: «Укрась свой дом» — и пещерными, запершимися в своих мастерских пачкунами... Вся беда происходит оттого, что искусство, как только оно достигает расцвета, разбирается критикой по косточкам и наделяется ярлыками: возвышенное, поучительное, оптимистическое — или отравляющее вкус, декадентское, порнографическое, даже эстетическое.

Как и во всех других контроверзах, дадаизм и здесь нашел единственное в своем роде, замечательное решение — начало всех начал, — когда выдвинул свою первую заповедь: Не обожествляй других идолов рядом с твоим Дада — и: Не делай себе из него искусства и литературы!

Разумеется, все, что есть в наличии — об этом говорилось уже несчетное количество раз, но, видимо, все еще недостаточно! — все изящные искусства, беллетристика и т.д., поелику они возникли и существуют, суть дада. Напротив, болтать или философствовать о дадаистском искусстве есть полнейший нонсенс высшей пробы, т.е. дадаизм. Как говорится, дальше ехать некуда. Давайте договоримся: искусство изобрели не дадаисты, как не они изобрели порох, радиоактивность, плановые задания, И.К. (интеллектуальную квоту), промывание мозгов, пуританизм и другие «достижения человеческого духа», которые им недавно приписали дадафильские и дадафобские культурологи и которые приписывают себе сами дадаисты.

«Фантазия дадаистов, — говорится в одном в высшей степени ценном введении ("Дада". Документы движения, художественный союз Рейнской области, Выставочный зал Дюссельдорфа, 1958), — взорвала привычные формы типографии и создала коллажи из наборного материала».

Это верно, но только отчасти, так как уже Гийом Аполлинер в своих «Каллиграммах», Ф.Т. Маринетти в «Типографических идеограммах», Жорж Брак в «papiers collées» и «faux bois», уже Северини, Боччони, Карра в своих «кинетически-симультанных футуризмах»...

Уже?...

Но уже на рубеже XVIII—XIX веков вошла в моду так называемая «всякая всячина», писанные акварелью, выгравированные на стали монтажи, построенные на обмане зрения имитации из выструганных свилеватых, с узорами, досок, натюрморты из черепков, тряпок и всякой рухляди.

Мой дед Зигфрид Меринг, силезский художник, был виртуозом этой манеры и кормил семью, пока его самого и девятерых из его одиннадцати детей не унесла бреславская холера. Две из его работ в манере «всякой всячины» — одну с мухой на призыве Фридриха-Вильгельма III «К моим силезцам», которую пытались смахнуть все, кто разглядывал картину, и алхимистские композиции (по определению Макса Эрнста) из обугленных газет, счетов в чернильных кляксах, бумажных денег с жирными пятнами, кабинетных фотографий генералов и писателей, дагерротипов из нашего семейного альбома, в мнимом беспорядке разбросанных на столе, — были так пронизаны иронией, что дада-жюри (маршал Гросс, дадасоф Хаусман, дада-монтёр Джон Хартфилд) отобрало и выставило их на «Первой международной ярмарке дада»; потом, как и все мое собрание выродившегося искусства, эти экспонаты были уничтожены.

Против той дадаистской выставки («вершина и конец "Клуба Дада"» — Рауль Хаусман) прокуратура, как ей и полагалось, выдвинула обвинение, которое затронуло меня, вместо моего блаженной памяти деда, лишь косвенно. Я к тому времени уже перебежал к парижским дадаистам и был соучастником заговора дада в «Salon des Indépendants» 5 февраля 1920 года, где Луи Арагон представил избранному сброду свой манифест:

«Plus de peintres, plus de littérateurs, plus de musiciens, plus de réligions, plus de républicains, plus de royalistes, plus d'impérialistes, plus d'anarchistes, plus de socialistes, plus de bolchéviques, plus de politiques, plus de prolétaires, plus de bourgeois, plus d'aristocrates, plus d'armées, plus de police, plus de patries, enfin assez de toutes ces imbécillités, plus rien, plus rien, plus rien, RIEN, RIEN, RIEN»⁹.

Ну, такие же и еще более грубые «глупости» Арагон позже совершал и сам, подтвердив этим необходимость дадаизма.

Существовала ли дадаистская литература?

«Крупным шагом по введению в литературу абсолютного иррационализма, — писал не так давно Рихард (умба! умба) Хюльзенбек, — был сделан с появлением звукового стихотворения. Первым автором звукового стихотворения был скончавшийся в 1915 году Пауль Шеебарт, опубликовавший в 1897 году в томике лирики с весьма неоригинальным названием «Люблю тебя» стихотворение под заглавием «Кикакоку Экоралапс».

Но еще раньше саксонский оперный либреттист Рихард Вагнер предложил свое «Хойотохо-хо...хойотохо-хо ... Вигалавейя... вигалавейя...»

А иррациональные звуковые образования встречались уже в поэзии барокко, например, в «Псалтири» («Kühlpsalter») Кюльмана¹⁰, а еще раньше в каббалистическом треугольнике Абракадабры и в бесчисленных заклинаниях всех времен и народов, в американском бейсболе и в раннехристианском бормотании, в глоссолалии апостолов. И в звуковых стихотворениях Хуго Балля «О гадьи бери бимба» (1917), Рауля Хаусмана «фмсбв» и «Прасонате» Курта Швиттерса, которым предшествовали футуристы, Ф.Т. Маринетти со своим «Цанг тум ту умб» и Альдо Палацески с «La Fontana malata» («Больным фонтаном»), опубликованным в журнале «Штурм», VIII год издания, № 7/8, с. 104.

А уже до классического «Облачного насоса», «Святого Цигенцака» и «Яичной доски» («Eierbrett») Ханса Арпа («бессмыслица из первосмысла») the most honorable Dr. Wilfried Longles Dodgson (alias Lewis Carroll: «Alice in Wonderland») в своей «useful and instructive poetry»¹¹ (1845) сочинил предадаистский, лишенный смысла стишок «The Anglers Adventure»:

... No tail it had, it could not be a beast
no wings, it could by no means be a bird
. . . . . . . . . .
It is, it is, it is, it is a toad!!!!
Moral: Don't dream!¹²

Дамы и господа, вот я и подхожу к концу своих разъяснений, которые ничего не разъясняют! Пусть черт избавит нас от тех, кто это делает, а бог поберет остальных. Но прежде всего остерегайтесь ничего не стоящих попыток объяснений, убеждений и воззрений, восхвалений прочих суррогатов, ибо только за охраняемые беззаконием суррогаты дадаизма ручается "credo quia absurdum" — и только это, исключительно это связывает дадаизм с религиями, искусством, истиной и литературой, с любым метафизическим, номиналистическим, материалистическим мировоззрением, которое он раз за разом подвергает осмеянию, чтобы доказать — что? Что мировоззрение, не терпящее осмеяния, меньше чем ничто — раздутая заурядность, злокачественный нарост, перезревший плод для политических шарлатанов и созревший — для следующего дадаизма.

(Приводится по книге: Walter Mehring. Berlin — Dada. Eine Chronik. Zürich, 1959.)

Примечания

1. Вперед, дети...! (франц.). Начальные слова Марсельезы.

2. Привет, Уолт... Познакомься с моим старым приятелем Диком (англ.).

3. «Сюрреалистическая революция», «Дело Арагона» (франц.).

4. Я переплетчик (англ.).

5. Носке Густав (1868—1946) — немецкий социал-демократ, военный министр веймарского правительства; один из главных организаторов белого террора в январе-марте 1919 г.

6. «Стальной шлем» — милитаристская организация в Германии.

7. Там танцуют! (франц.).

8. Буябес (Bouillabaisse) — рыбный суп с чесноком и пряностями, распространенный на юге Франции.

9. «Никаких Художников, никаких литераторов, никаких музыкантов, никаких религий, никаких республиканцев, никаких роялистов, никаких империалистов, никаких анархистов, никаких социалистов, никаких большевиков, никаких политиков, никаких пролетариев, никаких буржуа, никаких аристократов, никаких армий, никакой полиции, никаких отечеств, в конце концов, хватит нам этих глупостей, ничего больше, ничего больше, ничего больше, НИЧЕГО, НИЧЕГО, НИЧЕГО».

10. Кюльман Квиринус (1651—1689) — немецкий поэт-мистик.

11. Многоуважаемый д-р Вилфрид Лонглес Додгсон (т.е. Льюс Кэрролл: «Алиса в стране чудес») в своей «полезной и поучительной поэзии» (англ.).

12. «Приключение рыболова»: У него нет хвоста, значит это не животное, нет крыльев, значит не птица... это, это, это, это жаба!!! Мораль: не спи! — Как видим, в приведенных стихах имеется, вопреки суждению Меринга, вполне определенный смысл, и к дадаизму они вряд ли имеют отношение.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.