Джордж Гросс. Из книги воспоминаний «Маленькое "да" и большое "нет"»

...Как художники мы все тогда были «дадаистами».

Если вообще что-либо и находило выражение, то только уже давно бродившее беспокойство, неудовлетворенность и жажда насмешки. Каждое поражение, каждый поворот к новому времени рождает подобные движения. В другую эпоху мы с таким же успехом могли быть флагеллантами, самобичевателями.

Дада, насколько я знаю его историю, пришел из Цюриха. Там во время войны несколько поэтов, художников и музыкантов основали «Кабаре Вольтер». Руководил им Хуго Балль, с помощью Рихарда Хюльзенбека, Ханса Арпа, Эмми Хеннингс и еще нескольких художников из разных стран. Программа не была собственно политической, она была модернистской, футуристической. Название Дада нашли Балль и Хюльзенбек, наугад открыв французский словарь и, не глядя, ткнув пальцем в первое попавшееся слово. Случайно слово оказалось «дада», т.е. детская игрушечная лошадка.

Хюльзенбек притащил дада в Берлин, где оно сразу же обрело политические черты. В Берлине веяли другие ветры. Эстетическая сторона дела хотя и сохранялась, но все больше вытеснялась своего рода анархически-нигилистической политикой. Ее главным выразителем был писатель Франц Юнг. Юнг чем-то напоминал Рембо, это был смелый, ни перед чем не останавливающийся, склонный к авантюрам человек. Он присоединился к нам и, обладая сильным, не терпящим возражений характером, сразу же подчинил себе все дадаистское движение. Он сильно выпивал и писал книги в неудобочитаемом стиле. Он стал знаменит на несколько недель, когда с одним помощником, матросом Кнуффгеном, захватил в Балтийском море пароход, направил его в Ленинград и подарил русским — в ту пору, когда все уже говорили о предстоящей победе коммунистов и в Германии практически уже не было верховной власти.

Юнг редко делал что-либо сам; у него всегда было несколько беспредельно преданных ему вассалов. Напившись, он стрелял в нас из своего револьвера, как ковбой из какого-нибудь вестерна, и зарабатывал себе на жизнь заметками для биржевого бюллетеня, а одно время даже издавал в собственном издательстве газету, занимавшуюся экономическими вопросами. Это был один из самых умных людей, встречавшихся на моем пути, и один из самых несчастных.

В качестве дадаистов мы устраивали «встречи», где только и делали, что говорили правду в глаза и оскорбляли людей, которые приходили к нам, купив за несколько марок входной билет. Мы, не стесняясь, резали правду-матку. Например, говорили: «Эй вы, куча старого дерьма, сидящая впереди — да, да, вы, который с зонтиком, глупый осел», или: «Нечего смеяться, остолоп!» Если кто-нибудь отвечал, а нам, естественно, отвечали, мы орали, как в солдатской казарме: «Заткнись, не то схлопочешь пинка под зад!» и так далее и тому подобное...

Слухи об этом быстро распространялись, и вскоре наши «встречи» и воскресные утренники были переполнены развлекающимися и злобствующими людьми. Дошло до того, что в зале постоянно дежурили полицейские: у нас то и дело возникали драки. Позже присутствующие бесились до такой степени, что нам приходилось получать в полиции специальное разрешение на проведение мероприятия. Мы издевались над всем, для нас не было ничего святого, мы просто плевали на все, это и было дада. Не мистицизм, не коммунизм, не анархизм. Все эти направления имели свои программы. Мы же были полными, абсолютными нигилистами, нашим символом было Ничто, вакуум, дыра.

Вперемежку с этим мы занимались «искусством». Но чаще всего случалось так, что «акт искусства» прерывался. Едва, к примеру, Вальтер Меринг начинал стучать на своей пишущей машинке и что-то бормотать про себя, как из-за сцены выходили я, Хартфилд или Хаусман и кричали: «Прекратить! Уж не хочешь ли ты изобразить что-нибудь этим баранам в зале!» Нередко что-нибудь такое готовилось заранее, но чаще мы импровизировали, и поскольку многие были в подпитии, между нами возникали скандалы, которые затем coram publico продолжались на открытой сцене.

Ничего такого, что напоминало бы изобразительное дада-«искусство», пока еще не было. Существовало искусство (или даже философия) мусорного ящика. Вождем этой «школы» был некий Швиттерс из Ганновера, собиравший все, что попадалось ему под руку во время прогулок, на свалках или в урнах с отходами: ржавые гвозди, старые тряпки, зубные щетки без щетины, окурки, старые велосипедные спицы, половину зонтика. Все, что люди выбрасывали за ненадобностью, находило в Швиттерсе своего коллекционера; он укладывал свои находки маленькими плоскими кучками на доски или полотно, приклеивал или прикреплял проволокой и бечевками, затем выставлял в качестве так называемого «мерц-искусства» и даже продавал. Многие критики, желавшие принять участие в этом деле, восхваляли новый способ насмешки над публикой, воспринимали его на полном серьезе. Только простой народ, ничего не понимающий в искусстве, реагировал нормально и называл шедевры дада дерьмом, навозом и мусором — из чего, собственно, они и состояли.

Главным творением школы была огромная скульптура, называвшаяся «Величие и закат Германии в трех этажах» и в действительности представлявшая собой то, что получается, когда всевозможные отходы сгребают в кучу и произвольно раскладывают. Этот «памятник» был творением некоего Баадера, носившего титул «Верховного дада». Однажды он каким-то таинственным образом обручился с Землей, был слегка фанатичен в религиозном отношении и страдал безумной манией величия — настоящий сумасшедший; но в те странные времена он мало чем отличался от нас, других дадаистов, быть может, даже от меня. (По крайней мере, с точки зрения милого штабного врача, который исследовал меня в армии и нашел мои рисунки «совершенно безумными», во всяком случае настолько безумными, чтобы подвергнуть меня проверке на идиотизм. Однако на все идиотские вопросы я отвечал безупречно...) Баадер сочинил также «Дада-кон», самую большую книгу всех времен, она была больше Библии и состояла из многих тысяч газетных страниц, склеенных по принципу фотомонтажа. Этот метод использовался для того, чтобы при перелистывании книги закружилась голова, «ибо, — говорил Баадер, — Дадакон может понять только тот, у кого голова идет кругом».

Таким был наш Верховный дада, но и у остальных были свои титулы и функции. Я, например, назывался «Пропагандада», так было написано на моей визитной карточке между фамилий и напечатанной мелким шрифтом фразой «Что я буду думать завтра?». В мои обязанности входило придумывать разные изречения, полезные для великого дела дадаизма. Например: «Дада везде и всегда», или «Дада побеждает», или «Дада, дада превыше всего!» Мы печатали эти изречения на маленьких листочках, и скоро витрины, столики кафе, двери домов и т.д. по всему Берлину были облеплены этими листочками. Это и впрямь вызывало озабоченность. Газета «Берлинер цайтунг в полдень» опубликовала целую статью о дадаистской опасности. Мы расклеивали наши бумажки повсюду, бегая вверх и вниз по лестницам, справа и слева, там и тут. Когда официант в ресторане «Кемпински», тогдашнем месте сбора состоятельных дадаистов, убирал со стола, он находил наши дурацкие изречения на использованной посуде, на пустых бутылках и коробочках из-под гаванских сигар. Даже на его развевающихся фалдах можно было прочитать: «Дада, дай мне пинка под зад, мне это нравится!»

В этом, разумеется, было нечто большее, чем просто веселая выходка. Дело заключалось в том, чтобы работать в полном мраке. Мы сами не знали, что делали; нам казалось, будто мы ковыряем длинными палками в грязной луже — без всякой цели. «Дада не имеет смысла» — это тоже было одним из наших изречений, и именно это настраивало людей против нас. У нового движения должен же быть хоть какой-то смысл, говорили они. Но мы отвечали: «Нет, вы же видите, мы просто ковыряемся в грязи» — как будто именно в этом заключался какой-то смысл.

К движению Дада в Германии принадлежал мой свояк Шмальхаузен. В историю дадаизма он вошел под именем Дадаоца; а еще он носил звание дада-дипломата и в этом качестве был отдан в мое распоряжение, в распоряжение Пропагандада. По складу своего характера он был модником, всегда элегантно одевался: в аккуратно выглаженных брюках, высокой английской шляпе, желтых перчатках и со стеком в руке он придавал нашим представлениям оттенок светскости.

Присоединился к нам и еще один мой старый друг — Рудольф Шлихтер. Это один из самых начитанных художников, человек прямо-таки энциклопедических знаний. В ту пору он был еще очень далек от своего нынешнего обращения к религии и весь полнился противоречиями. Свое искусство он считает искусством аутсайдера, но у меня на этот счет иное мнение. Я в его произведениях вижу скорее продолжение «романтически-германской средневековой» традиции. На памятной первой интернациональной выставке Дада в 1919 г. в берлинской галерее Буркардта он выступил не как живописец или рисовальщик, а как ультрареалистический скульптор. Его сделанная в человеческий рост весьма жизнеподобная фигура генерала, незаметно прикрепленная к потолку над головами испуганной и возмущенной публики, сделала бы честь паноптикуму Кастана.

Все эти странные картины, коллажи, монтажи производили тогда на публику и общественное мнение шоковое действие. Особенно злились художники-модернисты, так как у нас ничто не принималось всерьез и не удостаивалось уважения. Подвергался насмешкам даже авангардизм. Всему этому мероприятию вскоре было предъявлено обвинение, и д-р Буркардт был вынужден закрыть выставку и к тому же заплатить штраф.

(George Grosz. Ein kleines Ja und ein grosses Nein. Sein Leben, von ihm selbst erzählt. Hamburg, 1955. SS. 129—132.)

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.