Глава 3. Бал отложен

En este mundo traidor
nada es verdad ni mentira
Todo es sagun el color
Del cristal con que se mira¹.

Рамон де Кампоамор

В оконных переплетах квартиры-студии Бетки на набережной Ювелиров солнце появляется и исчезает.

...Бетка стоит, склоняясь над коленопреклоненной Вероникой. Головы обеих на одном уровне, прижаты щека к щеке, волосы переплетаются. Босая ступня Бетки — на необутой Вероникиной, обе фигуры согбенны у неприбранной кровати, затаили дыханье, смотрят на дитя, ему едва исполнилось два года, пухлыми морщинистыми ручками неуклюже пытается он расстегнуть на Веронике блузку, ища округлости ее груди, которую Бетка будто бы хочет ему предложить. Эта путаница чарует подруг, и каждую следующую попытку ребенка они встречают смехом.

Сколько-то они забавляются этим определением матери, а затем Бетка гордо расстегивает блузку, оголяет тяжелые, полные молока груди, болтает ими над лицом сына; ручки ребенка немедля жадно тянутся поиграть с ними, он хватает то воздух, то плоть матери, и Бетка всякий раз смеется от счастья, словно в бурной жадности, вызываемой ею в ребенке, — само доказательство ее материнства. С любовью она разжимает его ручки, и груди, сойдясь вместе от собственного веса, медленно-медленно опускаются. На миг дитя словно испугано внезапной тенью у себя на лице, но стоит материнской груди мазнуть его, он замирает. Опуская грудь еще ниже, Бетка все больше накрывает лицо ребенка полнотой набухшей плоти, и он принимает тепло этой тяжкой ласки со сладострастной неподвижностью, столь восторженной, что сам ее вид вызывает слезы нежности на глазах у обеих женщин, и эти слезы мгновенно превращаются в плач безудержного смеха, когда сын Бетки, задыхаясь, внезапно отбивается неловкими движениями тонущего, борясь со всею силою не по годам мускулистых рук.

Солнце, выныривая из-за облака, озаряет восхитительную плоть, она становится столь ослепительной, что вся комната будто освещена ее отражением. Беткины груди — удлиненные, с очень выпуклыми сосками, какие вызывают в воображении римский упадок, а кожа их сияет, как у полированных статуй, и усыпана яркими веснушками — те обманчиво похожи на точки золотого мха, что, так уж вышло, покрывает мрамор некоторых частей скульптуры, оставленной на произвол неприветливости понтийской провинции.

На один сосок только что опустилась муха, и ни одно движение чада, кажется, не отвлекает ее, не сгоняет с этой будто распухшей точки груди, чудовищно растянутой сосаньем. Множество других узелков, в четверть меньше главного, окружает срединный сосательный бурыми, набрякшими протуберанцами внутри довольно ровной круговой границы. Ребенок по очереди трогает эти добавочные соски, иногда упрямо прижимает их маленьким указательным пальцем, тянет плоть по кругу, будто пытаясь повернуть его, как диск телефона.

Но вот ручки ребенка замерли неподвижно у матери на груди, и муха, цепляющаяся за местечко между его разжатыми пальцами, не обращает на мальчика внимания, ибо он впал в глубокую дрему. Без всякой очевидной причины подруги внезапно беспокоятся, и Бетка, выпрямляя затекшую спину, глубоко вздыхает. Муха улетела, солнце теперь льется не на кровать, а на паркетный пол рядом, где в трещинах заметны пурпурные комочки пыли.

Сесиль Гудро на память о графине Михаковской сохранила причудливый ортопедический аппарат из черного фетра и позолоченного алюминия, применявшегося очень недолго — для сжатия тканей на том месте, где была ампутированная грудь. Этот довольно зловещий предмет теперь служил вазой, в которой время от времени появлялась яркость нескольких диковинных цветов, украшая нечто вроде самодельного алтаря, состоявшего из польской иконы, источенной червями, и портрета самой графини, облаченной в костюм наездницы, очень голливудского, в кожаной раме красного цвета столь агрессивной, новой и развратной, что даже умирающий свет крохотной лампады, смягчавшей алтарь в целом, не мог очеловечить портрет. Однако, поскольку за алтарем более не следили, светоч не горел днями или даже неделями.

Между кровавыми событиями на площади Согласия Шестого февраля и до «сентябрьского равноденствия», когда было подписано Мюнхенское соглашение, ничего или почти ничего, можно сказать, не происходило. Все извлекали из этого мимолетного надела счастья все возможное, и душой, и телом. Поход в ресторан стал вещью в себе. Никто больше не загадывал наперед. Все вставали поздно, чтобы крылья устремлений ленились, и не ложился спать еще позже — из страха разбудить крылья раскаяния. Возобладало желание пребывать в неподвижности, свернуться клубком и закопаться поглубже в простыни безответственности, а в нем возник оттенок извращенного удовольствия от знания, что исторические соседи — Испания — убивали друг друга в чудовищнейшей Гражданской войне в истории. Все принималось, любые компромиссы, лишь бы отложить немедленное решение. Важно было мочь добавить к пустоте дня нынешнего ничто завтрашнего. Люди обманывали, принимали наркотики, ждали... «Все очень плохо, но лишь бы длилось!»

И в такие важнейшие времена единственное на весь мир существо было способно, вампирически высасывая всеобщую энергию, принимать решения. Это существо — величайший параноик из Берхтесгадена Адольф Гитлер.

Как и в угрожающем покое, что предшествует насилию спущенных с цепи стихий, казалось, всяк впадал в столбняк и лишался чувствования сокрушительной неизбежностью войны. Но этот миг электрического напряжения, кой, прежде чем грянет великая буря, прекращает царственные движения тысячелетнего дуба и неуклюжее поклевывание новорожденного цыпленка всего на краткие несколько секунд, — миг этот длился три долгих года, и все это время сердце Парижа симулировало смерть в опасно сомкнутых челюстях сопящего чудовища.

Люди обездвиживали себя в интуитивной полуосознанности катастрофы, что случится неизбежно, и каждый под этой видимостью инерции постепенно кристаллизовал себя в тех формах, что лучше всего сгодятся для выстаивания в жесточайших безусловных ограничениях великого испытания. И всякий, таким образом, тайно, в глубинах летаргического сна занятый преображением себя, лишь оттачивал свой особый механизм защиты и совершенствовал уловки неожиданных систем отклика, и при этом со всею сверхчеловеческой силой древнего инстинкта выживания каждый с жадностью сосущего младенца впитывал непостижимые ресурсы микроба обыденной магии, коя погребена в глубинах происхождения всей биологии.

Сталкиваясь с адом неизбежной действительности, любое существо, ведомое попятными желаниями внутриутробной защиты, замыкается в райском коконе, свитом гусеницей их осмотрительности из успокоительной слюны забвения. Нет больше памяти — есть лишь куколка душевной боли грядущего, вскормленная голодом будущих нехваток, нектаром фактов и дрожжами героизма, облаченная в бесплотные вериги стерильных жертвований и вооруженная бесконечно чуткими антеннами мученичества. Эта куколка бессчастья начинает шевелиться, готовясь вырваться из шелковых стен узилища долгой бесчувственности и наконец явиться в несравненной жестокости преображения в тот самый час и миг, кои объявит ему первый пушечный выстрел. И тогда неслыханное существо — неслыханные существа — восстанут, мозги их стиснуты гулкими шлемами, виски пронзены свистом воздушных волн, тела наги, желты от лихорадки, истыканы глубокими вегетативными стигмами, кишащими насекомыми и полными до краев осклизлыми соками яда, выплескивающимися и стекающими по коже, тигрово-полосатой и леопардово-пятнистой от гангрены ран и проказы маскировки, их раздутые животы до самой смерти связаны электрическими пуповинами, перепутанными с бесстыдством вырванных внутренностей и лоскутов плоти, жарящихся на горящей стали панцирей карательных пыток выпотрошенных танков.

Се человек!

Спины из свинца, половые органы — из огня, страхи — из слюды, химические сердца дальнего видения — из крови, сокрытые лица и крылья — всегда крылья, север и юг нашей сущности!

Как никогда уместно вспомнить по случаю далинианский афоризм: «Мысли гения лучше всего иллюстрировать самыми простыми образами». Поэтому, не опасаясь пошлости, можно сказать, что, как и будущее мировое возгорание должно было создать существ, призванных составить воюющие массы наподобие марсианского мира насекомых, как апокалиптические битвы, что вспыхнут вокруг великого огня войны, сравнимы в своей точности и миражной жестокости лишь с таковыми в царстве говорящей прямокрылой и бескрылой саранчи, так и персонажи этого романа, подчиняясь неумолимым законам великого преображения, будут, в свою очередь, по мере приближения к всеобщему узлу истории втянуты в преображение, облаченные и вооруженные новыми энтомологическими атрибутами и тем самым возведены в ранг эпических героев.

И вот тогда-то читатель, вообразив персонажей этого романа озаренными тем же пламенем, с одного взгляда легко узрит их глубинную сущность...

Вероника и Баба предстанут парой богомолов, в ролях Тристана и Изольды, пожирающих друг друга; Соланж де Кледа — в виде Cledonia frustrata с большими белыми крыльями и ртутным тельцем; Бетка — в виде моли; д'Анжервилль — золотым скарабеем; Грансай — серой ночной бабочкой-сфинксом, с волосатой спинкой, отмеченной мертвой головой. Безмятежные небеса романа осеняют эти шесть персонажей, составляя знак Тельца, они-то и поддержат вечный миф о восхождении Плеяд².

Каждый из них познает опустошения от своих странных страстей, достигая биологического безумия, свойственного большинству свирепых насекомых, а орбиты их жизней навсегда останутся далеки друг от друга, подобно хладному блеску созвездий.

Верному летописцу этих жизней остается лишь обрисовывать их физические объятья с объективностью энтомолога, а пересечения их судеб — с математической сухостью астронома.

За три года в поместье Ламотт не произошло никаких событий, примечательных для записи, за исключением того, что канонисса Лонэ за это время растеряла остатки волос и заменила их красновато-бурым париком, не оставлявшим никаких сомнений в пошлой дешевизне этого приобретения. Сколько-то времени она свою шевелюру, все более редеющую, собирала в пучок на затылке, и получалось это у нее лишь благодаря находчивости и искусной волосяной экономике; позднее пучок усох до размеров шелкового кокона, а волосы, сплетавшие его воедино, так истончились и поредели, что, казалось, держатся чудом. Одним ветреным вечером, когда она снимала высохшее белье под фиговым деревом, ветка, стучавшая в низкое окно, мазнула ей по голове и оторвала напрочь ее шиньон. Канонисса загоревала, пала на четвереньки и, плача, попыталась найти окровавленный ком седеющих волос в куче полусгнивших фиг с их раззявленной красной мякотью, напа́давших с ветвей и валявшихся на земле.

Помимо этого события, мэтр Жирардан с муравьиным терпением и воинствующей честностью добился утроения доходов от собственности графа. В спальне Грансая череп святой Бландины занимал все то же место, а скрипка рядом с ним обзавелась новенькой красной струной. С того вечера, когда Грансай произвел операцию по замене струны, бесчисленные тончайшие ярко-красные волокна шелка, несмотря ни на какие уборки, разнесло по комнате. Они появлялись всюду — плавали в чернилах, застревали на концах часовых стрелок и даже, было видно, летали в солнечных лучах.

На кухне поместья старый слуга Пранс постарел в точности на три года. Беатрис де Бранте обзавелась тремя новыми крупными желтыми брильянтами и переоснастила свою квартиру громадными белыми ширмами, расписанными молоком, и они уже успели пожелтеть. Дик д'Анжервилль приобрел внушительные часы-календарь, выполненные знаменитым изобретателем автоматонов Уденом, полностью из хрусталя, прозрачные... Ну и так далее и тому подобное.

Будто на полустертом фоне, как на старых гобеленах, представляющих спутанную смутную жизнь всех этих созданий, лишь предметы выделялись с некоторой отчетливостью... Три года! Пепельный шиньон, утерянный среди сгнивших фиг, тонкая красная прядь плывет через солнечный луч, жесткость новых драгоценностей, сильно сокрытая печаль, невидимые часы и ток молока к материнской груди. Три года! Их не видно, они прозрачны, как слезы, и все же их довольно, чтобы оставить горькое послевкусие, что смягчает лица и жесты друзей, покрывая их золотистым тоном, который еще не патина сантимента, но уже легкая пудра поэзии.

Эти три предвоенных года оставили мало следов, особенно в жизнях наших персонажей, и даже самый внимательный историк парижской жизни того периода затруднился бы отметить существенные изменения; если бы можно было по волшебству сокрыть от него этот временной промежуток, он по возвращении к наблюдениям обманулся бы и поверил, что эти три прошедших года были одним лишь днем. Если действительно за этот период в моде произошли некоторые удивительные перемены, правда и то, что в теперешнее время вновь возродились кое-какие быстро забытые особенности стилей трех-четырехлетней давности; так, пока житье-бытье поглощало злободневность, наделенную всеми признаками более чем постоянного напряжения и духовных открытий, люди заняты были исключительно круговоротом тех же изяществ, литературных стилей, сокрытых страстей, откровенных связей, тех же духов, тех же запахов консьержек, теми же ссорами и примирениями, теми же сплетнями. В пользу парижской сплетни следует отметить ее уверенно буржуазное, постоянное нечто, на кое, даже с самым нестойким фундаментом, можно полагаться до конца жизни.

Граф Грансай хворал затянувшимся приступом ишиаса, и план бала совершенно вылетел у него из головы. Но люди обсуждали его так, будто бал неизбежен. Не считая того времени, когда болезнь удерживала его в поместье Ламотт, граф почти непрерывно ездил в Лондон. Ходили приправленные загадочными умолчаниями слухи о двух его эфемерных увлечениях, наиболее стойкое и наименее скрытное — с достопочтенной леди Чидестер-Эймз. Но оставался ли граф у себя в замке или был в Лондоне, болен или в объятьях своих любовниц, мадам Соланж де Кледа по-прежнему каждый день, беспрерывно, все эти три года получала от него цветы, и жасмин появлялся сообразно своему времени года и с непременным атрибутом — ритуальной упаковкой.

Все эти три года Грансай видался с Соланж во время своих кратких приездов в Париж, но никогда наедине: встречались они только в обществе и поэтому никаких тет-а-тетов глубже поверхностного общения меж ними не происходило. Соланж, за которой ухаживали и которую обожали все больше, жила в постоянном окружении толпы поклонников, провозгласивших ее умнейшей женщиной Парижа. Виконту Анжервиллю в забытой rôle Пигмалиона удалось вылепить атмосферу салона Соланж на улице Вавилон, вскоре достигшего вершин утонченности, роскоши и остроумия. Практически постоянное присутствие д'Анжервилля рядом с мадам де Кледа позволяло предположить, что он питает к мадам скрытую страсть, сдерживаемую лишь верным знанием о ее неизменных чувствах к графу. Но вопреки любым сомнениям и даже опасениям, вызываемым в них слухами о последних странных связях Грансая, д'Анжервилль при каждом случае стремился питать в сознанье Соланж надежду на брак с графом.

Однажды ближе к вечеру в конце августа 1939 года в Париже появилась канонисса Лонэ. Она вышла из вагона второго класса на Восточном вокзале, промокая правый глаз уголком фартука. Граф Грансай собирался остаться в Париже на весь сезон, и, как обычно, канонисса приехала на три дня раньше, подготовить две его резиденции, чтобы по прибытии граф мог не отказывать себе ни в малейшем капризе и все для этого было бы одержимо припасено.

Первая из его резиденций была, так сказать, официальной, состоявшей из довольно меланхолической череды комнат на четвертом этаже гостиницы «Мёрис», и за ней присматривал его камердинер Гримар. Вторая — маленький двухэтажный особняк, скрытый в Булонском лесу и в стиле же Булонского леса, то есть, скажем так, без всякого стиля — выстроенный намеренно безвкусно, и в нем частенько оседали на карантине, прежде чем отправиться в поместье Ламотт, предметы большой ценности. В 1900-х дом в Булонском лесу окружала плотная роща каштановых деревьев, полностью скрывая его, и дом этот, разумеется, предназначался для самых тайных свиданий графа. Но булонский адрес был известен и антикварам, знахарям, торговцам редкими книгами очень особой старой работы, а также цветочникам. Канонисса, размещавшаяся в первом этаже дома и выполнявшая роль консьержки, относилась к роскошным и странным особенностям и затейливостям второго этажа с чрезвычайной требовательностью и неохотной заботой. Занимаясь домом, она часто вздыхала:

— Seigneur Dieu!³ Чего я только не видала за свою долгую жизнь!

Будуар, где граф Грансай принимал любовниц, содержал вдобавок к мебели обычные туалетные предметы — и не более, его всегда прибирали на скорую руку, без небрежения, но лишь в пределах приличий. А вот спальню и гостиную графа канонисса приводила в порядок часами, и эти помещенья полнились мудреными и затейливыми аптекарскими препаратами, коим позавидовал бы и алхимик: мази со стойкими запахами в склянках из пористой керамики, которые необходимо было держать в белых тряпичных обмотках, те немедленно пачкались, и их требовалось менять так же часто, как подгузники младенцу; тяжелые коренья, пухнувшие от пурпурных наростов, и черные бородавки, свисавшие с лианных побегов под потолком, будто шишковатые руки, пораженные слоновой болезнью; кошачьи шкурки, замаринованные в горшках из матового стекла под толстым слоем ртути... И посреди всей этой неразберихи разнородных предметов на девственно чистой скатерти отодвинутого в сторону стола всегда стояли, размещенные с канониссиным предельным тщанием, две склянки одного размера, но разных цветов: одна красной эмали, другая — синей, а рядом с каждой — стакан и ложка, той же эмали и соответствующих цветов. Обе эти склянки содержали жидкости смолянисто-зеленого с шоколадным отливом цвета, без запаха, но с острыми противоположными вкусами. В склянке справа, красной, находился густой очень сладкий нектар, а в той, что слева, синей, — очень летучая жидкость со вкусом столь горьким и тошнотворным, что невозможно было проглотить ее, не стошнив, если только эффект ее не был нейтрализован ложкой содержимого первой склянки. Канонисса постоянно следила за взаимным расположением этих двух сосудов, дабы, пожелай граф приложиться к ним посреди ночи, он мог проделать это без ошибки в полной темноте не включая свет.

Граф, на основании личных экспериментов, считал, что смесь этих двух снадобий имеет очень особые достоинства афродизиака, и в то же время частое употребление ее мощно побуждает и другие нервные центры, особенно мозг. Рецепт, подобный его эликсиру, хотя и менее изощренный, можно обнаружить в «Натуральной магии» неаполитанца делла Порты. На самом деле это было всего лишь средневековое приворотное зелье, кое, согласно делла Порте, являло собой ключ, так сказать, к чудесной «Le Rêve de Poliphile»⁴, переведенной на французский Бероальдом в 1600 году, — любимой книге графа Грансая, его библии. Ужасаясь всем этим рационалистским и позитивистским тенденциям XVIII века, граф глубоко изучал труды Альберта Великого, Парацельса и Раймунда Луллия, повсюду в природе высматривая их грандиозные промыслы. Он привлек помощь старого травника Гуиме, персонажа, чья живописность граничила с абсурдом, утверждавшего, что он не только не мылся семь лет — по сугубо гигиеническим причинам, — но и, похоже, знал достоинства изысканнейших и неизвестных трав. Грансай, превосходя эзотерическую часть суеверий своего травника, день ото дня все более проникался богатством эмпирики, которую под личиной кажущегося надувательства таили эти рецепты. Чем, в самом деле, занималась современная ему фармацевтика, если не восстановлением под другими названиями таинств, кои долгое время связывали с легковерием Средневековья? Сколько смеялись над влияниями и терапевтическими достоинствами, приписывавшимися минеральному миру камней и драгоценных металлов алхимиками! И что же, разве не ищем мы в наши дни в солях золота мощные целительные свойства? А как же прямое прикладывание некоторых живых зверей к пораженным частям тела? Не были ли жаба или куколка заряженным и трепетным союзом не только неведомых электрических явлений, но и, в особенности, все еще неуловимых радиоактивных, ибо их секреции и слюна, казалось, все более доказуемо находятся в прямой связи не с короткими волнами «Эн-би-си», но с межпланетными — музыки небесных сфер? Что же до канониссы Лонэ, то, расскажи ей кто-нибудь, она бы выслушала все это как небесную музыку, меж тем все это собрание лекарств и разрозненных предметов неизвестного применения, как ей казалось, отдает демоническим серным душком, особенно с тех пор, как однажды утром, прибираясь у графа в комнате, она случайно наткнулась на открытую книгу, в которой усмотрела омерзительную гравюру сцены с суккубом, иллюстрировавшую трактат руки Дюрталя⁵ по сатанинским практикам Жиля де Рэ. С того утра канонисса старалась избегать подглядывания в оставленные открытыми книги и еще осторожнее ходила в верхних комнатах на цыпочках.

По прибытии в Париж граф Грансай казался задумчивым и созерцательным. Окончательный разрыв связи с леди Чидестер-Эймз сделал его пресыщенный ум добычей навязчивых новых фантазий, и он теперь проводил почти все вечера в особых книжных лавках — искал книги и документы, способные прямо или косвенно подкрепить странные соображения, выработанные во время его монашеских уединений в поместье де Ламотт и подогретые постоянным избыточным ферментом воображения его долгих ежедневных бесед с Пьером Жирарданом. Более того, мысль о Соланж де Кледа, чья безмолвная доступность за четыре года изничтожила в его сознании все остатки вожделения и желания обладать ею, вновь начала будоражить его, а ее образ, казалось, вжился в его свежие фантазии, и ей уготована была судьба стать их главной героиней. И все же он по-прежнему отказывался размышлять об этом всерьез, говоря самому себе: «Она будет моей в тот же день, когда я пожелаю». Образ Соланж притворялся, будто исчез и потерял навязчивую ценность, — на несколько секунд, но Грансай вдруг вновь вспоминал откровенную и благородную интонацию, с коей она недавно ответила на некие его светские намеки: «Вы прекрасно знаете: я очень вас желаю!» И тогда Грансай чувствовал, что слабеет, и пускался в дальнейшие разнузданные покупки древностей...

Через девять дней в Париже граф Грансай больше не мог противостоять желанию долгого тет-а-тета с Соланж. Это будет их первая настоящая встреча с того самого случая в спальне графа в поместье Ламотт четырьмя годами ранее.

Подобающей Грансай счел обстановку строгого ресторана с высокими потолками и изящными хрустальными канделябрами, расположенный у Ворот Дофин, места, во время вечернего чая пустевшего; в завершение вечера они могли поехать потанцевать вальс в Лес — в «Шато де Мадрид». Грансай выехал на автомобиле и забрал Соланж из ее дома на улице Вавилон. Когда добрались до Ворот Дофин, пошел дождь. Они выбрали столик у большого окна, оживленного извивавшимися дождевыми узорами, и граф дал на чай скрипачу, чтобы тот не играл до истечения вечера.

— Успехи, коих вы добились за последние четыре года, — начал Грансай, — неизбежно заставили меня задуматься о моем дряхлении. Вы никогда не стремились в Лондон, но ваша блистательность отражалась и на расстоянии во всех салонах — особенно в самых недружественных.

— Все это я делала только ради вас, — ответила Соланж, наблюдая за ливнем. — С того дня, когда пожертвовала своей гордостью, признавшись в любви к вам, я желала, чтобы эта любовь была на вашем уровне.

— И все же вы не станете отрицать, — сказал Грансай, — что ваша новая rôle общественного кумира отчасти воздает за гордость, жертву коей я до сих пор ни разу не желал принять.

«Слава мира, — подумала Соланж, — подобна дождевым пузырям».

— Если б нам было любопытно попытаться рассмотреть основанье наших чувств объективно, — продолжил Грансай, передавая зажженную сигарету Соланж, — уверен, ваша гордость могла бы удовлетвориться текущей уязвимостью моего желания, — кое я не дерзну определять именованием «любовь» с вашей уверенностью, ибо его так легко искоренить. Напротив, согласно моим стендалевским методам наблюдения знаменитой «кристаллизации» любви, в моих чувствах ничто не указывает на это, совершенно ничто...

— Знаю, я выросла в ваших глазах, но отчего вы используете слово «желание», коли в нем не нуждаетесь? — спросила Соланж с достоинством.

— Не могу и высказать, насколько ценю ваше теперешнее состояние ума — оно позволит нам наконец обсудить наш случай без ослепленья, — сказал Грансай, внимательно наблюдая за Соланж, дабы убедиться, что спокойствие ее не деланое.

Соланж взглянула на Грансая с обожанием. «Чудесно, — сказала она про себя. — Столько расчетливости и жесткости. Он уже пользуется плодами своей лести, чтобы навязать мне свой план, — даже не смягчает слова "ничто": ему нужно подчеркнуть его словом "абсолютно"... "Легко искоренить"... какая жестокая фраза... Искоренить!..» — зачарованно повторила про себя Соланж.

— У меня нет права задавать вам вопрос, который желал бы. Я лишь могу обращаться к кредиту доверия, коим вы, быть может, одарите мое воображение, — сказал Грансай и остановился, ожидая приглашения продолжить.

— Не следует навязывать условия поверженному, способному оставаться на равных — на коленях.

— Красота и благородство вашего ответа вынуждают меня не скрывать от вас мой вопрос. Желаете ли вы спуститься со своего нынешнего пьедестала и стать просто моей любовницей, даже зная, что я не люблю вас?

— Я вам уже ответила — да!

— Что ж, — сказал внезапно тронутый Грансай, — это даже менее того! Но и гораздо более! То, чего я от вас хочу... — Тут он на несколько секунд упокоил лоб в ладони.

Соланж мягко отвела его руку от лица.

— Вы опять собираетесь уйти, — сказала она с упреком, — не рассказав мне, что это!

— Да! Сегодня не могу, — ответил граф, вновь прохладно, — но, обещаю, скажу в следующий раз. Нынче я хотел поведать вам о моей связи с леди Чидестер-Эймз: эта страсть оставила руины в моей душе — непредставимые.

Соланж едва заметно сжала его руку.

— Да, я знаю, — сказал Грансай, — вы хотите, чтобы я пощадил вас... Уверяю, там все кончено... И все же мне жаль, что вы не станете слушать... Все эти басни об извращенности наших отношений — в целом неправда; более того, если бы вы знали все подробности этой страсти, вы бы поняли, что от вас я хочу гораздо более человечного и постижимого.

— Ничто не покажется моей любви непостижимым... если только вы дадите моей ревности крошечную возможность подремать.

— Тогда я не стану рассказывать вам о леди Чидестер-Эймз, — ответил Грансай. Задумчиво посмотрел на нее. — Вы верите, — вымолвил он наконец, — что в идеальной физиологии любви оргазм должен непременно случаться одновременно у обоих партнеров?

— Не думаю, что это ключевое условие, однако оно очень желательно, — сказала Соланж.

— И тем не менее вся традиция физической любви еще с античных времен, кажется, вращается вокруг этого вопроса, — сказал Грансай. Затем, после долгого молчания: — Некоторые широко распространенные практики Средневековья ставят магическому искусству в сфере любви такую конечную цель.

— Вы имеете в виду приворотные заклинанья?

— Да, — ответил Грансай. — Я размышляю о верованьях, несколько столетий считавшихся догмой, — о возможности применять магические процессы для возбуждения любви в паре, целенаправленно избранной так, чтобы ничто между партнерами друг к другу не тяготело. Любовь вызывали в них постепенно, как наложение проклятья или наказание.

— Ни современная психология, ни кое-какие недавние биологические открытия, думается, не стали бы полностью опровергать подобные магические процессы, — рискнула Соланж заискивающе, вытягивая белую кошачью лапку эрудиции по волнистым перьям ковра их текучей беседы.

— Пожалуй, верно, — сказал Грансай. — Я недавно перечитал несколько историй, повествующих о подобных заклинаньях, процессы и методы коих, помимо их поразительной поэтической красоты, видятся мне образно убедительными!

Соланж сложила руки на груди и обхватила себя за плечи, выказывая готовность слушать.

— Начинать следует, — продолжил Грансай, — с выбора пары, которой суждено стать любовниками, и предпочтительны особы с взаимной неприязнью. Оба непременно не девственники, но с момента выбора их необходимо держать в полном целомудрии, не нарушаемом до самого конца. Через несколько месяцев телесного воздержания, в течение коих тела партнеров ублажаются едой и напитками, в приготовление которых включаются все мыслимые знания трав-афродизиаков со времен Древнего Египта, а воображение непрестанно подогревается подходящими рассказами, в основном — диалогами знаменитых любовников и пылкими максимами Одоклире, объединяющего любовников, и вот тогда и только тогда в паре случается первая встреча для наложения заклятья. Для этого «представления» они должны встретиться нагими, убранными лишь украшениями, составленными из драгоценных камней и металлов, подобранных в соответствии с их объединенным гороскопом и учитывая другие благоприятные влияния. В течение всей этой встречи, церемония которой тщательно прописана, не должно прозвучать ни единого слова и не произойти никакого физического соприкосновения. Любое нарушение этого ограничения поставит под угрозу успешность заклятья. После этой предварительной дальнейшие встречи изощренно размерены так, чтобы пробудить и поддержать зарождающуюся страсть. Но, в противовес ожидаемому, вместо развития в направлении обычных физических искушений их отношения двигаются вспять. Путь их романа выходит, что называется, на новую ступень идеализации.

— Сублимация, — вставила Соланж.

— После второй встречи их нагота почти полностью прикрыта перевитыми листьями, а на четвертой они присутствуют облаченными в роскошные одеянья, а их жесты, по-прежнему заранее отрепетированные, как в балете, вместо грубо нескромных, как на стадии наготы, становятся по мере движения к финальным этапам чище, выразительнее для тонких чувств, благодати и смирения.

— Я понимаю, — сказала Соланж, — что подобное попятное обнажение может стать сильным побужденьем чувств участвующих в таких церемониях, вплоть до возникновенья в них полностью умозрительного желанья друг к другу. Но разве есть в этой чудовищной танталовой пытке их плоти хоть что-то общее с полновластным вечным чувством любви?

— Да, несомненно, — ответил Грансай, — или, во всяком случае, так утверждают тексты — при условии, что пара удовлетворительно достигает финала своего испытания.

— А что происходит после того, как заклятье наконец завершено? — спросила Соланж. — Какова конечная цель?

— В конце, — продолжил Грансай, — любовников оставляют одних, лицом к лицу, облаченными в вуали, напоминающие своей роскошью великолепные брачные одеянья. Оба привязаны по отдельности к ветвям миртового дерева так, чтобы не только не допустить никакого прикосновения, но и обеспечить обоим полную неподвижность. Через некоторое время, если заклятье успешно, у обоих любовников одновременно возникает оргазм — без всякого другого взаимодействия, кроме выражений лиц. Говорится, что это явление почти всегда сопровождается слезами, — добавил в заключение Грансай, подливая Соланж чаю. Вновь наступила тишина.

— Эти слезы, — наконец вымолвила Соланж, — и выраженье лиц, способных на бесконечное множество оттенков боли и удовольствия, несомненно и наиболее всего отличают действия человека от животных... — И, словно споря с самой собой, продолжила: — Так, значит, это возможно — предаться великой физической страсти без прикосновений? Это, похоже, ведет к совершенно новой теории любви, коя в самом деле может объединить представленья Эпикура и Платона в одно.

— Во всяком случае, можно обмысливать это как еще одно извращенье, — сказал Грансай сдержанно.

— Но, даже если так, вы всерьез считаете, что подобное возможно для кого-то, кроме людей в чрезвычайно податливом состоянии ума, вероятном при наличии всей системы средневековых верований?

— Вы правы, — сказал Грансай, — такие состояния эмоциональной сверхчувственности можно достичь в наши дни только созданием подлинных психологических чудовищ... И тем не менее, современная психопатология ежедневно открывает нам явления того же порядка, что и ведьмовство, — в сералях истероэпилептиков, коими полнятся наши больницы. Арка истерики, мгновенно скручивающая женское тело в фигуры, на какие нормальному человеку потребуются недели акробатических тренировок, имеет ту же духовную природу, так сказать, что и припадки, столь хорошо известные еще по Чаплину, позволяющие пациентам демонстрировать чудеса координации, на которые они в нормальном состоянии не способны. Потоки слез, проливаемые актрисами, показывают возможность нервных разрядок, во всех отношениях соответствующих подлинному горю; здесь пределы симуляции, похоже, имеют тот же мозговой источник, что и удовольствие. Вообще, явление удовольствия, хоть и менее зависимое от нашей воли, чем слезы, тем острее, когда не связано с механическим действием и проявляется медленнее, вызываемое средствами, кои можно было бы назвать в большей мере духовными. Я понимаю, что слово «духовный» в употребленном мною значении кажется нелепым и может вызывать у материалистических умов нашей эпохи лишь усмешку. Но общее представление о любви, как его нам являли с XVIII века, видится мне заблуждением. Понятие «любви с первого взгляда» — варварство, оно само по себе есть серьезный симптом смутного упадка, недостатка очертаний и подробностей, в коих тонет «мечта» человечества. Стоит задуматься о египтянах, о людях Возрождения, видевших сны об обелисках, глубинной геометрии, математических пропорциях, позволявших им воплощать наяву изощренные задачи архитектурной эстетики, кои решали они в сновидческой жизни, недостаток же строгости в сновидениях наших современников позорен, а их онирические припадки едва можно отличить от несчастных водевилей их жалкой повседневности!

Соланж вспыхнула — ей сны не снились никогда.

— Тот же недостаток тщания изничтожает страсти, — с горячностью продолжил Грансай. — Стоит лишь двум особам пожелать друг друга, как они бросаются воплощать свои желания, не важно, как, где и в каких условиях — неловко, выкручивая друг другу руки, захлебываясь слюной друг друга, лишь бы утолить мимолетные позывы и обострения. Весь любовный опыт моей жизни порицает и отвергает подобное оргиастическое распутство! Как вдохновленный поэт⁶ не способен писать красивые стихи, так и любовник не в силах возвести подлинную страсть... Напротив, почти не существующее поначалу желание можно взрастить, проявить поэтапной кристаллизацией из смятенного состояния сентиментального сердечного шума в холодные красоты эстетики иного порядка, чем жаркое плоти. Я желаю выстроить страсть как подлинную архитектуру, где жесткость всякого ребра запоет с точностью каменных углов каждого карниза сонетов палладианских окон, — страсть с лестницами боли, ведущими к площадкам предвкушений неопределенности, со скамьями, где можно сидеть и ждать на пороге врат желания, с колоннами страданий, капителями ревности с вырезанными на них листьями аканта, со скупостью форм заломленных фронтонов, округлыми, спокойными улыбками балюстрад, сводов и куполов зачарованного экстаза...

Соланж, дабы лучше слышать, усилием воли выключила все звуки вокруг себя. Почему, ради всего святого, не может она быть любима Грансаем? Если каждое слово его так переполняет ее — как не жить с ним всегда! Слушая его, Соланж де Кледа повторяла про себя: «Что же вы делаете такого, что каждое ваше слово тайно обустраивается в моей душе!»

Но Грансай уже натянул свою очень тесную перчатку, и она по-особенному щелкнула так, будто граф уже ушел далеко по улице.

— Хотите встретиться здесь же, послезавтра, в то же время? Да, знаю, я должен все вам рассказать! — воскликнул Грансай, но затем вновь стал мирским: — Вы не обидитесь, chérie, если я не возьму вас с собой в «Шато де Мадрид», как обещал? Простите великодушно, уже очень поздно.

— Я бы хотела потанцевать с вами еще раз, прежде чем мы примемся за эксперимент, — нам же и это будет запрещено? — спросила Соланж, поднимаясь и кладя руки на плечи Грансая. Тот лишь повернул голову — поцеловать левую руку Соланж — и ответил:

— Прекрасное чудо, что между нами ничего никогда не было, — и добавил хрипло: — Поклянемся же никогда не делать ничего такого, что может уменьшить наше желанье! — Поцеловав ей и другую руку, сказал тихо, твердо: — Мы свяжем друг друга чарами!

— Могу ли я быть зачарована вами больше, чем теперь? — спросила Соланж, потянувшись к нему.

— Я хочу оказаться под вашими чарами, — ответил Грансай, глядя в глубину ее глаз, беря ее за руку, едва касаясь.

Прежде чем расстаться, Соланж напомнила ему:

— Завтра вечером мы вместе ужинаем у Беатрис де Бранте. Поскольку мы лишь начинаем, могу я пока надевать декольтированное?

Беседа с Соланж вымотала графа, и он, чувствуя себя так, будто пережил сильное нервное потрясение, рано отправился в постель в своем доме в Булонском лесу. В кровати он открыл наугад «Annales de Démonologie»⁷ и напал на очень подробное описание занимательного случая посещения суккубом человека в состоянии бодрствования; почтенный доминиканский священник начала XIV века трижды оказался жертвой такого визита, и всякий раз суккуб являл разное обличье. Однажды в исповедальне демоническое тело женщины, исповедавшейся пред ним, вырвалось наружу и, связав все его члены, подвергла его чудовищному узническому наслаждению, при этом двойник суккуба как ни в чем не бывало продолжал разговаривать, при этом почтительно и богобоязненно преклонив колени.

Грансай захлопнул книгу, а большим и указательным пальцами другой руки потер себе загривок; затем раскрыл «Le Rêve de Poliphile» на странице, отмеченной ляссе, и прочел:

«Горловина этой последней вазы была закрыта горой — массой драгоценных камней, не граненных и не полированных, плотно пригнанных друг к другу, грубо и без порядка, и гора поэтому смотрелась иззубренной и трудно было оценить ее размеры. На верхушке росло гранатовое дерево, ствол и ветви из золота, листья — из изумруда, плоды — в натуральную величину, с коркой из неполированного золота, зерна — из восточных рубинов, каждый — с фасолину, перегородки между зернами — из серебра. Искусный умелец, изготовивший сей шедевр, поместил там и сям расколотые полуоткрытые гранаты, и часть зерен, что еще не доспели, он сработал из крупных восточных жемчугов, — блистательная находка, от которой краснеет сама природа».

Дочитав до слова «природа», Грансай выключил свет и отдался глубокому сну. Проспал всю ночь и пробудился в половине двенадцатого следующего дня. Собираясь выходить из дома, в коридоре он прошел мимо канониссы, и она сказала ему, остановившись и пристально в него вглядываясь:

— Не перебирать бы месье зеленого снадобья... Столько невинных маленьких душ дожидается в чистилище, чтоб прийти в мир! — Заметив, что Грансай уже ищет свою трость, добавила, не идя к нему на выручку: — От вашей канониссы никаких секретов! Она вам постель стелет! — И продолжила, бормоча: — Бедные ангелы! Слава те, Господи!

Все эти годы мечта когда-нибудь стать хозяйкой имения Мулен-де-Сурс ни на секунду не оставляла Соланж де Кледа, и сегодня, вознаградив ее за терпение, этот смутный химерический план был на грани воплощения. Это правда: желания Соланж никогда не смогли бы исполниться сами по себе, невзирая на ее горячность, без истового, спорого, постоянного и безусловного соучастия. Его она обрела в непревзойденной преданности мэтра Жирардана. Играя эту роль, поверенный никогда не предполагал, что хоть в малейшей мере предает графа Грансая — как раз наоборот. Да, действительно, профессиональный долг требовал от него, по недвусмысленной просьбе Соланж, полной секретности в отношении намерений клиентки, но правда и то, что, по его представлениям, приобретение Мулен-де-Сурс в собственность Соланж виделось ему как нечто в равной мере удачное для графа. Эта собственность не только переходила в дружеские руки, отменяя все страхи перед индустриализацией, преследовавшие Грансая, но и невысказанная общность интересов, кою могла создать между Соланж и графом эта сделка, лишь увеличивала вероятность брака, а его Жирардан желал всем своим скромным сердцем.

Однако мэтр Жирардан, вопреки всем усилиям, не смог добиться разумной окончательной цены и без сомненья решил до времени отговаривать от покупки. Невзирая на значительное сокращение суммы относительно изначальной, самая нижняя цена, какую Рошфор готов был принять, все равно оказалась вдвое выше подлинной стоимости этой земли, коя в свете последней оценки делала рассрочку крайне затруднительной. Мадам де Кледа, очевидно, имела право потратить практически все состояние на свое усмотрение, но у нее в Швейцарии был одиннадцатилетний сын, и мысль о нем пробуждала в поверенном угрызения совести.

В этом состоянии ума Жирардан явился на переговоры, нацеленные на решение вопроса. Соланж де Кледа приняла его в маленькой гостиной рядом со спальней, где в камине развели первый в этом году огонь. Жирардан приложился к руке Соланж и сказал:

— Позвольте сообщить вам, что Англия объявила войну Германии.

— Это означает, — проговорила мадам де Кледа, помолчав, — что и мы неизбежно будем в нее втянуты? Франция обязана поддержать это решение в течение нескольких часов, и, быть может, наше объявление войны происходит прямо сейчас...

Где-то в саду однозвучно забивали гвозди. Жирардан горел желанием приступить к обсуждению покупки Мулен-де-Сурс, но не решался прервать сосредоточенное молчание Соланж. Та ходила взад-вперед по комнате, глубоко затягиваясь через длинный мундштук. Тогда мэтр Жирардан умерил нетерпение и спокойно уселся. Но затем усмирил свою уверенность и встал, окончательно выбрав позу — нависая над раскрытой папкой и опершись двумя руками о стол, склонив торс и голову над документами, сделав вид, что изучает их: таким образом, его внимательная выжидательность и даже совет, кой он изготовился дать, будут смотреться менее личными и более тесно связанными с обязанностями его профессии.

— Простите меня, я вся в вашем распоряжении, — сказала Соланж, подходя к столу и усаживаясь поглубже в большое кресло. Затем продолжила непреклонным тоном: — Судя по вашему озабоченному виду, Рошфор настаивает на своей цене. Не имеет значения. Я все тщательно обдумала и желаю произвести эту сделку чем скорее, тем лучше — война может создать новые осложнения.

— Именно, — отозвался Жирардан сдержанно. — Новую ситуацию следует осмыслить, и нам лучше проявить мудрость и подождать, посмотреть, как разовьются события.

— Не важно, какой оборот они примут, я твердо уверена, что собираюсь сделать это приобретение, — ответила Соланж с растущим нетерпением.

— В таком случае, мадам, моя профессиональная совесть велит мне в последний раз обратить ваше внимание на то, что приобретение Мулен-де-Сурс на предложенных условиях сводит наследство вашего сына исключительно к этой собственности, ибо для этих целей придется заложить даже оба ваших дома на бульваре Османна.

Соланж встала и вновь принялась ходить туда и сюда; но на этот раз она оставила мундштук на столе, а руки сложила на груди своим особым манером, будто стараясь не дрожать.

— Собственность Мулен-де-Сурс, — сказала она, пытаясь уговорить саму себя, — может легко утроить прибыль, если применить новые сельскохозяйственные подходы, и тогда мой сын когда-нибудь сможет воспользоваться этим преимуществом и порадоваться такому приобретению.

— Нет, мадам, вам необходимо понимать, что приобретение Мулен-де-Сурс на драконовских условиях можно сейчас рассматривать лишь как мимолетный каприз... Ничто меньшее, нежели возможность когда-нибудь объединить эти земли с остальными владениями Грансая, не может оправдать...

— Вы что же, допускаете мысль, — резко оборвала его Соланж, — что в этом «капризе», как вы его называете, есть с моей стороны хоть малейший расчет на будущий брак с графом?

— Проистекая из возвышеннейшего чувства любви, такой исход вполне закономерен, — ответил поверенный, уважительно склонив голову.

— Это не так! — воскликнула Соланж, готовая расплакаться. Затем, взяв себя в руки, она сказала решительно, но мягко: — Я принимаю на себя ответственность за то, жест это сумасшествия или нет. Мулен-де-Сурс должна быть моей. С моей страстью, обреченной на бессчастье, если я не утолю этот «каприз», жизнь моя сломлена... без корней. Мой сын найдет в своем сердце силы простить меня, когда придет время, и я честью отвечу за его будущее. Я воздам беспредельной преданностью и жертвенностью... — Она возложила руку Жирардану на плечо. — Вы только что высказались против интересов графа в пользу моего сына, которого даже не знаете... Благодарю вас. — И далее, с трудом, но уверенно перефразируя знаменитое Паскалево изречение, произнесла: — У сердца есть причины, коих разуму сердца не понять. Грансай не любит меня. Тому я теперь имею доказательства: он сам это признал. Что ж, стану той, которую он мог бы полюбить, — достопочтенной. Грансай желал лес — я обернусь его лесом, стану «la Dame». Я не стала тем, кто есть, чтобы соблазнить его, а чтобы чувствовать себя достойной его безразличия. А поскольку все, чего он желает, становится для меня законом обожания, Грансай станет обожать меня! Грансай может жениться на леди Чидестер-Эймз. Я не утеряю гордости и буду его госпожой. Меня не выберут ни в жены, быть может, ни в любовницы, ни в рабыни, но я буду той госпожой, что выгравирована на его гербе... — Она говорила все жарче. — Да, я люблю графа. Да, я покупаю лес, потому что люблю графа, и это все лишь для того, чтобы чувствовать себя наконец ниже его, но в его владениях, прорасти в его землю! — Она помолчала, а потом добавила: — Вот что я вам скажу — мной явно владеет демоническая гордость: я страдаю от безответной любви к графу, но его презренье меня убьет! — Она подошла к огню, присела на ковер перед ним. — Если потребуется, моя гордость будет похоронена в его земле...

Жирардан собрался уходить и, кланяясь, пробормотал так тихо, что она едва расслышала:

— Мадам, я знаю о вашей жизни лишь то, что должен и что мое уважение позволяет моей глубочайшей приязни.

— Все мне сладко и горько, — вздохнула Соланж де Кледа.

О покупке Мулен-де-Сурс решили на следующее утро, а сделку назначили через неделю.

Примечания

1.

О как обманчив этот свет —
Он не правдив, и он не мним.
Здесь все решает только цвет
кристалла, сквозь который зрим.

(исп.)

2. Миф, увековеченный Гобино в «Les Pléiades» (фр. «Плеяды». — Прим. пер.). — Прим. автора.

3. Господи боже (фр.).

4. «Сон Полифила» (фр.); оригинальное лат. название романа — «Hypnerotomachia Poliphili» («Любовное борение во сне Полифила», предположительно авторства Франческо Колонна, изд. 1499).

5. Вымышленный писатель, герой романа Гюисманса «Là-bas» (рус. пер. «Бездна», или «Там внизу» — Прим. пер.). — Прим. авт.

6. «Поэт — тот, кто вдохновляет, а не тот, кто вдохновлен», Поль Элюар. — Прим. авт.

7. «Хроники демонологии» (фр.).

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.