3. Художник и его муза

В групповом портрете «Дружеская встреча» Макс Эрнст изобразил Галу среди ее современников — поэтов, художников, философов. На картине нет других женщин, и она среди них единственная, кто никогда не пробовал свои силы в художественном творчестве. Присутствие Галы свидетельствует, как высоко чтил автор картины ее художественный вкус и неоспоримое влияние на художников и поэтов. Среди тех, кто воплощал идеи дадаизма и сюрреализма, она играла роль серого кардинала.

С тех пор как она себя помнила, ее завораживало искусство и те, кто его создавали. Родилась Гала в 1894 году на берегах Волги, и по-настоящему ее звали Еленой Дмитриевной Дьяконовой. Росла она в Москве, среди людей, для которых искусство играло немаловажную роль. В гостиной ее матери и отчима, адвоката Дмитрия Ильича Гомберга, собирались поэты, издатели, университетские профессора. Девочка с восторгом прислушивалась к оживленным беседам интеллектуальной элиты, которая деятельно участвовала в общественных преобразованиях. С не меньшим восторгом она слушала, устроившись на софе, как ее мать, прекрасная Антонина, читает стихи Пушкина. Или сидела в кабинете отчима, рассуждая с ним о литературе, их общей пламенной страсти. Томик Толстого или Достоевского всегда будет лежать у ее изголовья. Такая же ученая и интеллектуальная атмосфера царила и в доме на Трехпрудном, где Елена проводила немало времени у своей ближайшей подруги Анастасии Цветаевой, дочери основателя Музея изобразительных искусств в Москве. Гала познакомилась с Асей в частной гимназии Потоцкой, где обе они учились. Девочки очень быстро сошлись во вкусах — обеих отличала эксцентричность поведения и любовь к поэзии. Анастасия вспоминает Галу маленькой девочкой в матроске с длинными косами. В «Воспоминаниях», впервые опубликованных в 1971 году в России, Анастасия описывает вечера, которые они проводили со старшей сестрой Мариной, Аней Калиной, приятельницей из очень состоятельной семьи, которая играла для них на пианино, и Галочкой. В субботние и воскресные вечера девочки собирались у сестер Цветаевых, рассказывали друг другу о своем детстве, жевали «вязкие ирисы» и хохотали. Вот что пишет Анастасия о Гале: «Один из самобытнейших характеров мною встреченных. Взгляд ее узких поглощающих глаз, движения волевого рта — и она была милее, нужнее всех, что глядели на меня с восхищением. (...) Вечер мы неизменно проводим на Маринином диване, в ее маленькой комнате на антресолях, в полутьме. Мы рассказываем о нашем детстве в России, о годах и друзьях за границей». Гала с упоением слушала Маринины стихи. В своей комнате на антресолях Марина читает стихотворение, которое она написала в память матери, умершей полтора года назад. Стихотворение «Мама в саду» посвящено Гале Дьяконовой и войдет в «Вечерний альбом»: «С ранних лет нам близок, кто печален / Скучен смех и чужд домашний кров... / Наш корабль не в добрый путь отчален / И плывет по воле всех ветров!»

Гала одна из первых оценила талант подающей надежды поэтессы, которая впоследствии будет обмениваться влюбленными письмами с Райнером Марией Рильке. Гала не ошибется — розовощекая плотная Марина, которой она так восхищается, станет одной из самых значительных фигур русской литературы своего времени.

В канун Первой мировой войны Гала познакомится в швейцарском санатории с Эженом Гренделем, который впоследствии возьмет псевдоним и назовется Полем Элюаром. Молодой человек семнадцати лет так же, как Марина Цветаева, втайне мечтает стать поэтом. Восхищенная его мечтой, Гала погадает ему на картах таро, и карты предскажут ее другу великое будущее.

Заболев туберкулезом, Гала приехала в Клавадель (местечко неподалеку от Давоса) 12 января 1913 года и сразу же обратила внимание на молодого человека, страдающего кровохарканьем, — он приехал в санаторий, расположенный на высоте 1685 метров, месяцем раньше. Много раз она будет вспоминать об их первой встрече: на галерее первого этажа во время послеобеденного отдыха неподалеку от нее лежал в шезлонге молодой человек, в галстуке, элегантном пиджаке, тщательно причесанный, и с жадностью читал «Листья травы» Уолта Уитмена. Молодые люди довольно долго играли в случайные встречи в сумрачных коридорах санатория, прежде чем наконец обменялись несколькими словами. Юноша сразу подпал под обаяние темноволосой набожной славянки, женщины-кошки, обращавшейся с настоящими кошками, словно с сестрами. Обольстительная красавица к тому же рассуждала о живописи и литературе, о Толстом и Достоевском, Александре Блоке и Пушкине, Викторе Гюго и Жераре де Нервале, Пьере де Ронсаре и Поле Верлене. Может быть, она и сама пыталась рифмовать, но из стыдливости никогда и никому не показала своих юношеских стихов. Эжен/Поль не знает, разделяет она его чувства или нет, потому что Гала упрямо отказывается от его приглашений поужинать. Во время послеобеденного отдыха они пишут друг другу записки, уважая царящую вокруг тишину. Развернув белый прямоугольник, юноша видит собственный, весьма ловко нарисованный профиль. Набросок назван в кубистическом духе «триангулизм» (Гала только что придумала это слово), а под ним еще одна подпись: «Портрет молодого человека, поэта семнадцати лет». Он требует определенности: «Назовите мне молодого поэта!» Приходит день, и Гала соглашается: «Сегодня вечером мы будем ужинать вместе». Он покорён и отвечает: «Я иду к вам в ученики». Не обращая внимания на пятна крови, неизменно появляющиеся после приступов кашля, два строптивца безрассудно покоряются любовной страсти. Температура падает, желание разгорается. После робких случайных прикосновений наступает пора отчаянных поцелуев, взаимные ласки становятся все опасней, однако Гала умеряет порывы. Она настаивает на том, что они должны сохранить невинность до дня свадьбы.

Поль не отваживается показывать родителям свои литературные опыты, больше всего он опасается отца, не сомневаясь, что тот придет в ярость, так как торопится приобщить сына к работе в своем агентстве по продаже недвижимости, специализирующемся на перепродаже земельных участков. Гала, напротив, всячески поощряет занятия Поля литературой. Чувствуя ее поддержку, молодой человек часами сидит над стихами, перечитывает их, оттачивает, обсуждает, и наконец наступает день, когда он решается их опубликовать. Напечатанный за счет автора в «Нувель Эдисьон Франсез» — издательстве, принадлежащем Эймару и компании, — сборник «Первые стихи», куда вошли четырнадцать стихотворений, увидит свет 1 декабря 1913 года, в том же самом году вышли «Алкоголи» Аполлинера и «Проза о транссибирском экспрессе» Блеза Сандрара. Стихи отчасти автобиографические, в них немало говорится об их с Галой запретных играх: «Оставьте мой... оставьте мой рот/ Мне радостно видеть в вашем зрачке/ Тусклый всполох/ И косину/ Свирепую и жестокую». Гала напишет предисловие ко второму сборнику Поля Элюара «Диалог бесполезных», который тоже сложился в Клаваделе и куда вошли стихи в прозе, посвященные «Той, что...». Второй сборник вышел в «Ревю дез Ёвр». Гала писала: «Какое-то время я поддерживала знакомство с автором. Его стихи кажутся мне гениальными. Они — результат его идеально оснащенной души». Предисловие с таинственной подписью «Reine de Paléuglen» прячет в себе анаграмму: Полю (P) Элюару (E) Гренелю (G). Элен (Ellen). Под псевдонимом Поль Элюар Грендель молодой человек неслышными шагами войдет в круг поэтов.

Вернувшись в Россию в самый разгар войны, несовершеннолетняя Гала не один месяц воевала с родителями, пока наконец не получила от них разрешения вернуться в Париж и выйти замуж за Поля Элюара. Решительная, отважная, а скорее всего, беспечная Гала пересекла в одиночестве всю Европу, невзирая на все опасности подобного путешествия. Она покинула родную страну, не проронив ни слезинки. Мать она увидит в будущем еще только раз или два за всю свою жизнь.

В тридцать пять лет Гала вновь переживает такой же эмоциональный взрыв. И с той же решительностью оставляет мужа и дочь, чтобы посвятить себя гению в зачатке — Сальвадору Дали. Похоже, она ощущает в себе призвание пестовать таланты. С первой же беседы с художником-каталонцем среди скал Эль-Кексальс летом 1929 года в Кадакесе она проявила неподдельный интерес к его творчеству. Большое впечатление на нее произвели аналитические способности молодого человека и прямота, с какой он постарался рассеять сомнения ее друзей относительно смысла, вложенного в «Угрюмые игры», которые она ему изложила: «Если вы вознамерились пользоваться своими видениями, служа пороку и считая его проявлением гениальности, то мы не можем это одобрить, порок ослабит ваше творчество и превратит его в документ психопатологии».

Когда он стал ей рассказывать о своем параноико-критическом методе, зародившемся восемь лет назад, ей захотелось знать о нем как можно больше. Гала собирает его заметки и перебеливает их, с тем чтобы облегчить ему работу над книгой «Зримая женщина», полупоэтическим, полутеоретическим произведением, которое будет опубликовано в «Эдисьон сюрреалист» в конце 1931 года с черными узкими глазами Галы на обложке. Дали развивает в этой книге «спонтанный метод иррационального познания, основанного на изучении и интерпретации бредовых ассоциаций», опираясь, с одной стороны, на творчество Иеронима Босха, которое он изучал в Прадо, с другой — на Зигмунда Фрейда, занимающегося выявлением смысла снов. Еще будучи студентом, Дали обратил внимание на книгу «Истолкование снов», в которой основатель психоанализа сообщил, что многим из его пациентов удалось под гипнозом выявить свои глубоко спрятанные психологические травмы. О книге Фрейда много говорили и спорили в Резиденции студентов. Дали впоследствии признался Жюльену Грину, что работы Фрейда разрешили большую часть его психологических проблем. Картины «Венера Милосская с ящиками» и «Антропоморфический кабинет» призваны проиллюстрировать теории венского профессора, в частности мысль о том, что человеческое тело состоит из потайных ящичков, вскрыть которые способен только психоанализ. Страстно увлекшись психоанализом, Дали изучает произведения других его предшественников, в частности Отто Ранка и Жака Лакана. По совету Бретона он знакомится с Жаком Лаканом, близким другом многих сюрреалистов. Дали мог гордиться тем, что лакановская теория паранойи формировалась благодаря многочисленным дискуссиям и обсуждениям, которые разворачивались у него в квартире на улице Гоге в 1932 году и продолжились в 70-е годы в Нью-Йорке.

Совершив путешествие в Вену, Сальвадор Дали предпринял несколько попыток повидаться с Зигмундом Фрейдом, считая, что Фрейд — единственный человек, который способен вступить на равных в диалог с его паранойей. Ему никогда бы не удалось встретиться с профессором, если бы не помощь Стефана Цвейга, который был знаком с Фрейдом и посвятил ему эссе «Исцеление с помощью разума» (1931). Австрийский новеллист послал профессору два рекомендательных письма прежде, чем тот принял его друга Сальвадора. Приводим первое письмо: «Великий художник Сальвадор Дали, который Вами восхищается, хотел бы встретиться с Вами. Я не знаю человека более интересного для Вас, чем он. Я бесконечно люблю его творчество и буду счастлив, если Вы сможете уделить ему час своего времени». Второе письмо еще более восторженное и конкретное: Дали приедет к профессору вместе с Галой и во время встречи нарисует портрет. Цвейг подкрепляет просьбу мнением, что Дали «единственный гениальный художник нынешнего века и будущего». Он завершает письмо следующими словами: «Полагаю, что такой человек, как Вы, должен познакомиться с таким художником, как он, тем более что Вы так повлияли на его творчество, а я очень высоко ценю и восхищаюсь этим творчеством». В июле 1938 года в Лондоне Фрейд наконец ответил на просьбу встретиться согласием. Профессор очень слаб, он страдает от рака ротовой полости (буквально через несколько месяцев его уже не будет в живых), из-за искусственного нёба любой разговор для него невыносимо мучителен. Во время своей единственной встречи врач и художник почти не разговаривали — они внимательно присматривались друг к другу. Фрейд сказал, что в картинах Дали он ищет не бессознательного, а сознательного. Дали после встречи сделает множество эскизов портрета Фрейда. Эскизы он делает чернилами и фокусирует внимание на особенностях черепа ученого, изображая его в виде улитки, подразумевая, что желающим насладиться мыслями Фрейда предлагается доставать серое вещество иглой. Портреты словно бы предрекают смерть отцу психоанализа. Стефан Цвейг ощущал эти наброски настолько пророчески смертоносными, что так и не решился показать их Фрейду, в чем никогда не признался автору. Четыре месяца спустя Дали и Гала обедали вместе с Цвейгом и его женой в Нью-Йорке, художник полюбопытствовал, каково мнение Фрейда относительно его портретов, но писатель искусно обошел его вопрос. Обходил он его и в дальнейшем, сразу переводя разговор на предстоящее ему в ближайшем будущем путешествие в Бразилию. (Цвейг со второй женой покончил с собой в Петрополисе.) Встреча, хоть и немногословная, осталась памятной и для Дали, и для Фрейда. На следующий день после встречи Фрейд отправил благодарственное письмо Цвейгу, написав, что считал до той поры сюрреалистов помешенными, но теперь изменил свое мнение. Дали с присущей ему скромностью заявил, что «два гения столкнулись без искр»: «Его идеи говорят сами за себя. Они стали для меня костылями, укрепили веру в собственную гениальность и в подлинность моего раскрепощения, но Фрейд мог научиться у меня большему, чем я у него». Дали не сомневался, что, увидься он с Фрейдом снова, его параноико-критический метод открыл бы врачу новые горизонты.

Сальвадор Дали насыщал свои полотна видениями, пригрезившимися ему во сне, считая главным своим достоинством отсутствие цензуры разума. «Угрюмые игры» стали первым воплощением принципа бесцензурности.

По осени Гала, вернувшись в Париж, собирает сюрреалистов и знакомит их с эссе «Зримая женщина», надеясь, что они оценят по достоинству необычайные откровения, зафиксированные там черным по белому. Любого из этих откровений, считает Гала, достаточно, чтобы основать новую отдельную школу. Но книга Дали не оказала особого влияния на теоретические основы сюрреализма, зато сам художник придал новый импульс сюрреалистическому движению, которое мало-помалу начинало выдыхаться. Именно после знакомства с эссе Поль Элюар и Андре Бретон посылают Дали со «зримой женщиной» приглашение присоединиться к их группе. «Повенчав диалектику с психоанализом, Дали создал новый метод, прозорливо назвав его параноико-критическим. Только благодаря этому методу среди нетленных руин возникает женское лицо, медное, позеленевшее, с насмешливым взглядом, обрамленное крутыми кудрями, — призрак стиля модерн, нашего прародителя, и вечно манящий предвестник будущего воплощения».

Сальвадор Дали, повстречав Галу, безраздельно положился на нее. Она стала зримой женщиной его первой книги и останется до конца музой и женой. С первых дней знакомства она сделалась его главным соратником в осуществлении самого безумного из желаний — желания завоевать мир.

В середине января 1930 года после яростной ссоры с отцом Сальвадор Дали уехал в Париж. Рядом с ним Гала, ему предстоит пробиваться к известности, но он рвется из столицы. Он задыхается и мечется в маленьком гостиничном номере на вершине Монмартра. Ему физически недостает ярко-синего Средиземного моря и черных скал на мысе Креус. Слишком серый и слишком нервный Париж мало способствует видениям. Дали преследует тема невидимого человека, он хочет воплотить ее в картине, но ему недостает ни пространства, ни времени, чтобы погрузиться в работу. Гала понимает его состояние, но у нее иные задачи. Благодаря художнику она укрепляет свои позиции в «группе Бретона» и знакомит Дали с влиятельными меценатами. Она считает, что жизнь художника и его творчество неотделимы друг от друга. Сама того не подозревая, она разделяет позицию Хуана Миро, который весной 1929 года водил Дали по светским салонам и мастерским авангардистов. Тогда-то Дали и познакомился с Магриттом, Тристаном Тцара, Полем Элюаром, тогда о нем узнали галеристы Камиль Гоэманс и Пьер Лоэб.

Сальвадор Дали понимает необходимость светских знакомств, но из-за присущей ему болезненной застенчивости светская жизнь для него мучительна. Вот как описывает Андре Тирион его характер: «Дали скрючивался в кресле, худенький, боязливый, и было очевидно, что он в отчаянии. Он не мог переходить улицы. Ездил только на такси, при ходьбе часто падал». Красноречиво свидетельствует о застенчивости Дали его первое появление у виконта и виконтессы де Ноай. Прекрасные статуи, шелковые ковры, старинные зеркала, великолепная коллекция импрессионистов впечатляли. Войдя в их особняк на площади Америк, художник среди множества шедевров сразу обратил внимание на «Монумент с птицами» Макса Эрнста, большое полотно 1927 года. Супруги де Ноай отличались искусством объединять противоположности. За их столом сидели рядом финансисты, политики и люди искусства, такие, как Жан Кокто и Эрик Сати.

Мари-Лор де Ноай, праправнучка маркиза де Сада, которую все узнавали по зеленому цвету ее платьев, славилась антиконформизмом. Именно она уговорила мужа поддерживать в первую очередь авангардистские течения, и среди прочих сюрреализм. В 30-х годах, когда все ее друзья вступят в коммунистическую партию, она, боясь остаться в стороне от нового течения, закажет себе брошь в виде серпа и молота из бриллиантов с рубинами.

Дали продвигался вперед неуверенной походкой, словно боясь наступать на роскошные ковры. Первые выходы в свет запомнятся ему навсегда. Усевшись за стол, ослепленный серебром, фарфором, сверканьем бокалов-баккара, он съежился и потерялся. Всякий раз, когда метрдотель возвышал голос, сообщая о принесенном блюде или вине, Дали подозревал, что передается какая-то тайная информация на закодированном языке, понятная всем, кроме него. Но... Но и он понимал правоту Галы, которая настаивала на важности подобных встреч. Понаблюдав за светской элитой, он задумал грозную атаку: «Пусть общество обеспечит мне поддержку, а пролазы завистливыми своими наветами вымостят дорогу к славе». Он сравнивает аристократов с розовыми фламинго, они держатся очень прямо и взирают на все свысока, а вокруг фламинго кишат пролазы, жалкие шавки, одержимые жаждой преуспеть. Дали готов поощрять сплетников, потому что они способствуют его известности, а значит, и победе. С помощью возлюбленной он поставит себе на службу и аристократов, и пролаз и достигнет своей цели — покорит мир.

Не в силах дольше жить в Париже, Дали сумел увезти Гаду подальше от суеты. В конце февраля они сбежали из Парижа и поселились в маленьком курортном городке Карри-ле-Руэ на Лазурном берегу, неподалеку от Марселя. В гостиничке «Шато» они сняли две комнаты. Одна была превращена в мастерскую, и главное место в ней занял эскиз картины «Человек-невидимка», вдохновленный Арчимбольдо. Вторая целиком и полностью была отведена утехам плоти. Целых два месяца ставни в номере необычных жильцов упорно не открывались. В приоткрытую дверь слуга просовывал им поднос с едой. Дали не уставал любоваться наготой возлюбленной, изучая каждый сантиметр гладкой матовой кожи: «Я изучал Галу с методичностью физика или археолога, и с воодушевлением и исступлением влюбленного.(...) Я стал фанатом страсти. Я погряз в любви и занимался ею жадно, лихорадочно, доводя себя до пароксизма, позволив своим вожделениям наконец насытиться». Занявшись любовью с Галой, он не услышал треска спелого арбуза, как ожидал, но зато вернул себе божественное ощущение слияния с «утробным раем», который покинул двадцать пять лет тому назад. Особого внимания Дали удостоилась родинка на мочке уха возлюбленной. Она стала для него символом окончательного исчезновения из его жизни умершего брата, из-за которого он так мучился в детстве. «Родинка Галы — единственная живая частичка ее тела, которую я могу охватить целиком двумя пальцами. Она внушает мне подсознательную уверенность в моем бессмертии феникса. Я люблю ее больше матери, отца, Пикассо и даже больше денег».

Их уединение не мог нарушить даже шквал писем, который обрушил на жену Поль Элюар: «После твоего отъезда у меня дурацкий приступ меланхолии. Я полон тобой. Непрестанно думаю о нашей с тобой жизни, нашей любви, нашем благородстве. Сплю неважно, снятся сны о тебе, ты со мной во всех моих снах — значительная, изысканная, живая и — безнадежно недостижимая». И хотя для него по-прежнему важнее всего знать, что она свободна и счастлива, он не запрещает себе надеяться на ее возвращение, что подтверждает письмо от 3 февраля 1930 года: «Гала, если вдруг мне приходит в голову, что между нами все кончено, я чувствую, что обречен на казнь, и какую казнь!..»

В уединение влюбленной пары, которое Сальвадор Дали опишет как самое «напряженное и лихорадочное в их жизни», вторглось тревожное сообщение Шарля де Ноайя — галерее Гоэманса в ближайшее время грозит неминуемое банкротство. Меценат сделал художнику великодушное предложение: он готов купить за огромную сумму полотно Дали крупного формата. Тот охотно согласился. Подписав договор, Дали и Гала сложили чемоданы. Гала вернулась в Париж, с тем чтобы получить от Гоэманса причитающиеся им деньги. Дали отправился к виконту в Йер на знаменитую виллу, построенную Робером Малле-Стевенсом, одним из самых знаменитых архитекторов эпохи арт-деко. В Йере Дали получил за «Старость Вильгельма Телля» двадцать девять тысяч франков. Сложив обе полученные суммы, Дали и Гала решили купить домик в Кадакесе или где-нибудь от него неподалеку.

Собираясь осуществить задуманное, они приехали в Кадакес 22 марта 1930 года. Однако до того как вернуться на побережье, побывали в Барселоне, где Дали прочитал лекцию о «нравственности сюрреализма». В блестящем сообщении, сделанном в переполненном зале «Барселона Атенео», художник отчетливо сформулировал свое желание «разрушить и опорочить чувственную и интеллектуальную реальность. Только уничтожив ее, яростно параноидальная воля сможет систематизировать хаос». В своей лекции он упомянул ту самую картину, которая привела его отца в неистовую ярость, — «Амальгама — иногда я с наслаждением плюю на портрет моей матери». Критик и поэт Эухенио Д'Орс, «отличный парень», по мнению Дали, понял ее буквально и заподозрил, что художник мог посягнуть на память своей покойной обожаемой матушки. Но для автора — «это было всего лишь обнажением конфликта, который всем нам знаком по снам: во сне мы убиваем самое дорогое существо, — такое снится каждому». Дали предполагает и надеется, что содержание его лекции будет опубликовано в прессе, дойдет таким образом до нотариуса и послужит началом нового объяснения, которое, возможно, примирит отца с сыном.

Однако три прошедших месяца нисколько не умерили ярость нотариуса. Он широко оповестил всех и каждого, что отрекся от сына, и призывал жителей Кадакеса и Фигераса изгнать недостойного. Когда Дали появился в стране своего детства под руку с греховодницей, встречные отводили взгляд, двери перед ним закрывались. С видимым смущением портье гостиницы «Мирамар» сообщил, что у них нет ни одного свободного номера. По счастью, в Кадакесе жила Лидия Сабана де Коста, вдова рыбака, — Эухенио Д'Орс назвал ее «остойчивой» и говорил, что ее безумие сродни безумию Дон Кихота. Лидия знала Дали с пеленок и всегда в него верила. Она открыла в нем дар рисовальщика и без конца повторяла родителям, что он станет художником таким же известным, как Пикассо. Для Дали и Галы Лидия стала доброй феей, согласившись уступить им за смехотворную сумму сарайчик, где когда-то хранились сети и садки для лангустов. Лачужка находилась в Порт-Льигате (что в переводе означает «порт на привязи»), небольшой деревушке по соседству с Кадакесом, куда добирались либо по морю, либо пробираясь через скалы, что тянулись вдоль кладбища. «Баррака» была всего-навсего полуразвалившейся лачугой с дырявой крышей, но Дали и Гала с радостью воспользовались предложением Лидии. Они были счастливы, обретя убежище, пусть даже такое жалкое. Стены едва защищали от трамонтаны, внутри по колено грязь, но влюбленные развлекались, строя планы, как обустроят тесную комнатку в шестнадцать метров, чтобы она служила одновременно столовой, спальней и мастерской. Кухню и ванную они решили устроить в конце коридорчика, а обставиться мебелью в стиле 30-х годов, которую Гала заберет с улицы Бекерель.

С годами «баррака», жалкая лачуга, купленная за бесценок, превратится в пространный жилой лабиринт, расписанный в сюрреалистическом духе, и ее не раз опишут в специальных журналах, посвященных декораторскому искусству. «Наш дом рос, как живой организм, размножением клеток, — будет впоследствии рассказывать Дали. — Божественным протеином была Гала; благодаря ей организм разрастался во все стороны». Пройдет время, и толпы туристов с фотоаппаратами устремятся к этому памятнику архитектуры, где жил еще один гений испанской живописи XX столетия, такой же прославленный, как Пикассо.

Когда Дали и Гала вернутся после войны в Порт-Льигат, проведя долгие годы в Америке, они восстановят свой дом, разрушенный во время гражданской войны, и купят по соседству землю с оливковыми деревьями, лавандой и розмарином. Одну за другой они будут приобретать тесно стоящие лачужки и присоединять их к своей «барраке» прихотливыми лестницами и коридорами. Комнаты в причудливом доме невелики, с низкими потолками, плиточным полом и белыми стенами. В каждой есть камин, потому что зимы в здешних местах суровые. Посетителей встречает сторож — чучело огромного канадского медведя с медалью на шее и ружьем в лапах. В конце коридора — столовая, в ней стоит только прямоугольный дубовый стол и на нем два канделябра. За этим столом Гала и Дали ели, сидя рядом на деревянной скамье. В «гостиной-улитке» царит гастропод от Тиффани. В спальне художник повесит на стену зеркало, смотрящее прямо в окно, чтобы с кровати любоваться лебедями, плавающими в заливе. Спальня Галы и Дали выходит окнами на море и находится в самой высокой части дома, главное в ней — двуспальная кровать под балдахином.

С годами Дали все больше тяготеет к мозаике из вещей и картин, Гала же предпочитает пустое пространство. Последнее помещение, пристроенное в 1961 году, будет пристанищем хозяйки дома, она обставит его и назовет «гостиная-яйцо» из-за ее полусферической формы. Она проводит здесь самые спокойные часы своей жизни, читает, пишет. Вдоль всего уютного овала тянется мягкий диван с подушками из индийского шелка — единственная роскошь этой комнаты, кроме самовара и двух страусиных лап, превращенных в канделябры и стоящих у камина. Террасы тоже во вкусе Галы, она вырастила на них не только лаванду, гвоздики, лилии, но и гранатовые деревья — Дали обожает спелые гранаты.

«Это не дом, сложенный из комнат, это арканы одной-единственной мании, — скажет Дали. — Здесь сделано все, чтобы приютить наши сновидческие жизни. Каждая ступенька лестницы, каждый коридор, каждая вещь пробуждают в памяти перипетии саги Дали—Гала. (...) Все здесь служит культу Галы, и увенчивает ансамбль круглая комната с великолепным эхом, она — купол Галактического собора». Порт-Льигат станет их главной резиденцией, идиллическим местожительством, откуда они чаще всего уплывают и куда приплывают на одной из трех лодок, названных «Гала I», «Гала II» и «Гала III». Дали прокладывает маршрут лодке жизни, Гала правит рулем, любит повторять художник. Робер Дешарн, который станет близким другом супружеской четы, подтвердит, что «Гала дисциплинирует Дали, вдохновляет и организует их быт».

В Порт-Льигате дни сменяют друг друга, один похожий на другой. Дали принуждает себя к жесткому режиму, каждое утро он работает, а Гала отправляется на море, ставит сети и ловушки для лангустов. Он никогда не плавает с ней на лодке и всегда дожидается ее на пляже. После обеда художник отдыхает, а потом вновь становится к мольберту, иногда он работает в присутствии Галы, которая читает ему вслух и прочитывает целиком большие произведения. Дали работает от двенадцати до пятнадцати часов каждый день, кроме воскресений. По воскресеньям Гала и Дали рука об руку совершают прогулку по мысу Креус, поверху среди скал или понизу вдоль бухт Кульеро и Кулип.

Гала и Дали — влюбленные без крова — делят один персик на двоих, экономя тощую пачку песет, необходимых для обустройства их крошечного жилища. Творческая пара, не осененная еще славой, которая пока заставляет себя ждать, на взгляд очень привлекательна. Галу часто обвиняли в жадности, но она оставила обеспеченную жизнь с Полем Элюаром, оставила пятикомнатную квартиру на вершине Монмартра и живет в жалкой развалюхе, считая гроши, будущее не сулит ей пока ничего лучшего. Об этом периоде ее жизни, об этой грани ее личности вспоминают не часто. Гала опять начала все с нуля, выбрав в спутники художника, изгнанного из дома и лишенного наследства, оба они время от времени голодают. Со временем голод и бедность приведут к известной всем анаграмме Бретона — Avida Dollars, — сделанной им из имени Сальвадора Дали и относящейся к Гале не меньше, чем к ее мужу.

Супруги поручают ремонт «барраки» местному плотнику и уезжают в Барселону за денежным переводом от виконта де Ноайя. В Барселоне Гала тяжело заболевает. У нее плеврит, он лишает сил эту крепкую от природы женщину. Дали неотлучно при жене, сидит днем и ночью у ее изголовья в отчаянии, что бессилен противостоять болезни. «Осмос между нами был таким, что я чувствовал себя способным напитать ее своей силой и впитать ее боль». Он ухаживает за ней, покрывает поцелуями, душит в объятиях с риском в самом деле задушить. В одно прекрасное утро Дали настоял, чтобы Гала пошла с ним на Международную выставку, он убежден, что красивое зрелище придаст ей сил энергичнее бороться с болезнью и вернет наконец улыбку. К несчастью, эффект был обратный. Гала расплакалась то ли от волнения, то ли от слабости. «Ты можешь сделать для меня все, — проговорила она сквозь рыданья, — даже можешь помочь безутешно плакать». Уже не сомневаясь, что Гала нуждается в отдыхе, Дали принимает приглашение одного из своих приятелей, который готов сдать им свой домик в Торремолиносе, маленький, побеленный известкой и глядящий на море. Благодаря прогулкам по пляжу, долгим часам лежанья на морском берегу Гала восстановила силы настолько, что вновь готова приводить в порядок заметки для «Зримой женщины», тогда как Дали завершал «Чело-века-невидимку». Но вскоре им опять пришлось спешно переезжать. Чек от Шарля де Ноайя не пришел, счет плотника из Порт-Льигата намного превысил начальную смету, Гоэманс оправдал слухи и разорился. У Гала и Дали денег едва дня на три. Как же Сальвадор Дали, балованное дитя, вечный подросток, отнесется к подобной нищете? Столкнувшись впервые в жизни с денежными затруднениями, он избирает страусиную политику: намеревается продолжать писать «Зримую женщину» и сосредоточиться на своей картине. Гала, как это будет еще не раз на протяжении их совместной жизни, все берет в свои руки. Вопреки пожеланиям Дали, она собирает чемоданы и объявляет, что они отправляются в Малагу, где, возможно, их дожидается чек от виконта. Дали приходит в ярость, он пытается успокоиться, отправившись на прогулку по пляжу, и видит сидящих там цыганок. Одна из них кормит грудью ребенка. Зрелище возбуждает его, и он занимается мастурбацией, но тут же ему становится стыдно, ведь он давно уже не подросток. Желая наказать себя, он яростно бьется головой об стену и ломает зуб. Поникший, он возвращается к Гале и протягивает ей сломанный зуб. Этот зуб Дали повесит в доме в Порт-Льигате, уверенный, что тот принесет ему счастье и умножит их богатство.

С Дали ничего не обходилось без непредвиденных затруднений, предусмотреть которые не может даже Гала. Например, он никак не мог решиться на самое заурядное действие — подать чек в окошечко кассы и получить взамен деньги. Ему казалось, что служащий банка непременно съест чек. Слушая доводы Галы, покрасневшей от стыда и гнева, Дали возражал, что раз такое пришло в голову ему, то любой другой может подумать и сделать то же самое. Вообще, его изумляло отсутствие у людей воображения. Он никогда не мог понять, почему все ванны похожи друг на друга, как две капли воды.

Преодолев наконец сопротивление чудака каталонца и получив в банке деньги, Гала и Дали отправляются в Париж, намереваясь продать картины, написанные за последние четыре месяца. Они устраиваются в квартире на улице Бекерель, которую освобождает для них Элюар, переселившись на улицу Бланш, поближе к Андре Бретону. Большая светлая гостиная становится мастерской, где Дали неустанно трудится. Он не выходит из квартиры, во всяком случае, не выходит без Галы, так как не в силах передвигаться по парижским улицам в одиночестве. Дали зависит от Галы, как малый ребенок от матери. Она всячески поддерживает его, она его ведет (во всех смыслах этого слова), несмотря на множество других утомительных занятий. Поднявшись рано утром, она с папкой рисунков и картинами обходит парижские галереи и маклеров в надежде что-нибудь продать. Падая с ног от усталости, возвращается уже в потемках и просматривает, высказывая свое суждение, сделанное Дали за день. Она всегда готова его подбодрить. Затем принимается за хозяйство и стряпает еду из самых дешевых продуктов. Нехватка денег ощутимо дает себя знать, мечта о ремонте «барраки» отдаляется день ото дня. Их образ жизни оставляет мало места для отдыха. Они отклоняют большинство приглашений, держатся в стороне от друзей-сюрреалистов, которые иначе заняли бы все их время.

В конце июня, собираясь уже уезжать в Порт-Льигат, Дали встречается с Пьером Колем, который после Камиля Гоэманса стал заниматься продажей картин. Они заключают договор: следующая персональная выставка художника состоится в июне 1931 года или годом позже в помещении галереи, улица Камбасерес, 29.

В начале лета Гала и Дали возвращаются в Порт-Льигат. В августе месяце к ним приедет Элюар и изумится преображению своей жены, которой Гала по-прежнему остается по официальным бумагам. Элегантная кокетливая горожанка теперь лазает по скалам и голышом купается в море. Загорелая, мускулистая, она разгуливает в шортах и сандалиях, будто всегда жила на морском побережье. Поль Элюар приехал с поэтом Рене Шаром и своей новой подружкой по имени Нуш. Поэт наблюдает, как ведут себя обе женщины в жаркой Каталонии, куда он не приезжал с лета 1929-го. Он охвачен душевной смутой. В сборнике «Непоколебимый» стихи посвящены то Гала, то Нуш. Но все они отмечены пребыванием в Порт-Льигате, названной им «деревня усталости». «Гнев беспощадный/ Ревность неправедная/ Въедливая/ Последнее слово отказа было произнесено», — писал он. Элюар все так же влюблен в свою официальную жену, и Нуш никогда не сможет заменить ее. Тогда же он пишет Гале о своей привязанности к Нуш: «Думаю, мне не найти лучшей подруги. Видишь ли, я так боюсь быть один». А Гала? Она и не помышляет о своем официальном муже, давным-давно оставив его в прошлом. Кстати, как давно она не видела свою дочь? Элюар время от времени упрекает ее за невнимание, маленькая Сесиль часто плачет, вспоминая маму, которой нет.

Семьи Элюар больше не существует, нет больше и квартиры на улице Бекерель, в которой должна была жить эта семья. Став одной из жертв общего кризиса 1929 года, Элюар с большим сожалением был вынужден ее продать. Приехав в октябре в Париж, Гала и Дали поселятся в маленьком домике с мастерской на улице Гоге возле парка Монсури. Несмотря на тесноту квартирки, весь Париж перебывал у экстравагантного художника. Чета Дали ни на секунду не забывает о своей двойной цели — укрепить позицию в среде сюрреалистов и привлечь внимание высшего света. За их столом сидят как те, кто задает тон моде, Коко Шанель, например, или Элиза Шипарелли, так и модно одетые великосветские дамы и господа — княгиня Мари-Бланш де Полиньяк, граф Этьен де Бомон, князь де Мдивани, магараджа Капуртала, Жан-Луи Фосиньи-Лусенж. Князь, великий магистр Мальтийского ордена, в восхищении от живописи Дали, он покупает у художника картины и всячески помогает супругам: «Меня познакомили с Дали и Галой, я стал часто с ними видеться. Меня восхищало то, что делал Дали, и мне хотелось, чтобы его творчество стало известным. Помню, как я привел к нему в мастерскую двух любителей искусства, черногорского князя Павла и барона де Ротшильда. Оба вышли ошеломленные. Дали и Гала жили очень скромно на маленькой уличке в нескольких шагах от бульвара и парка Монсури. Дом маленький, мастерская и комната. Все очень приглядно, благодаря вкусу и стараниям Галы». Князь знакомит их также с депутатом Гастоном Бержери и его супругой Бегтиной, депутат вспоминает, какими скромными были угощения в доме Галы: «Она считала каждый сантим и всегда разыскивала самые дешевые продукты. Супружеская чета умела ладить со всеми на свете. У Дали были обворожительные манеры, он был прекрасно воспитан, Гала тоже. Без нее он, может быть, и позволял бы себе какие-нибудь выходки, но она понимала значимость встреч, цену человеческих отношений и всячески их поддерживала. За взаимоотношения с внешним миром отвечала Гала».

В 1932 году денежные затруднения Галы и Дали все еще не были разрешены, и Гала обратится за помощью к Жану-Луи Фосиньи-Лусенжу. Она сумеет привлечь его на свою сторону следующим доводом: «Если мы не найдем людей, которые согласились бы нам помочь, Дали придется торговать своим даром». Князь внял доводу и предложил организовать фонд поддержки художнику, назвав его «Зодиак». Принцип организации был прост и надежен: собирается двенадцать коллекционеров, которые обязуются на протяжении 1933 года покупать за две тысячи пятьсот франков в месяц или большую картину, или маленькую и два рисунка. Вскоре он собрал такую группу, в нее вошли: Мари-Лор и Шарль де Ноай, архитектор Эмилио Терри, кубинец по происхождению, Анна Грин и ее брат, писатель Жюльен Грин, американка Карес Кросби, итальянская графиня Пекки-Блюнт, маркиза Куэвас де Вера, аргентинка, приятельница Рене Кревеля, иллюстратор Андре Дурст, издатель Рене Лапорт, Павел, князь Черногории, Роберт де Ротшильд, журналист Робер де Сен-Жан, сам Фосиньи-Лусенж и его жена «Баба». В конце года они организовали лотерею, в которой первым призом была картина Дали. На Новый год члены фонда вытянули билетики и установили очередность. Жюльену Грину достался февраль месяц, в феврале он и пришел к Дали выбирать картину. Посещение стало началом долгой дружбы. 28 февраля 1933 года Грин записывает у себя в дневнике: «Позавчера был у Дали, мой месяц и моя очередь получать картину. (...) К моей большой радости, мне выпал февраль, долгое ожидание меня бы измучило. Мне предложили на выбор либо большое полотно с прекрасным изображением скал на заднем плане, а на переднем — с каким-то русским генералом в бакенбардах и ню, с грустно поникшей головой, показывающей ракушки и жемчужины, которыми набит череп генерала, и маленькую картину в чудесных серо-лиловых тонах и еще два рисунка. Я выбрал маленькую картину. Дали долго мне рассказывал о красотах собственной живописи и старательно объяснял смысл моей картины, которую он назвал «Геологическое становление», на ней изображена лошадь, которая превращается в скалу посреди пустыни. (...) Он похож на ребенка, который страшится жизни». Фонд «Зодиак» обеспечил Дали и Гала пусть скромный, но вполне достаточный для жизни постоянный доход, и они благополучно прожили год.

Прилагая усилия к тому, чтобы стать известным в великосветском обществе, художник вместе с тем стремится укрепить свои позиции и среди сюрреалистов. Вместе с Бретоном он участвует в создании журнала «Сюрреализм на службе революции». «Второй манифест сюрреализма» появляется с его рисунком на фронтисписе. В это время выходит фильм «Золотой век», сценарий которого написал в конце концов один Бунюэль (хотя замысел и канва разрабатывались вместе с Дали), — черно-белый, звуковой, что было тогда редкостью. Продюсировал его Шарль де Ноай. Автор представил свое творение как «историю безумной любви — неодолимый порыв вопреки всем обстоятельствам толкает друг к другу мужчину и женщину, которые не могут соединить свои судьбы». Главаря бандитов играл Макс Эрнст, одного из бандитов — Пьер Превер, дали роль и Валентине Гюго, за кадром звучал голос Поля Элюара. Художником фильма стал Альбер Дюверже.

«Золотой век» демонстрировался с 28 ноября по 3 декабря 1930 года в Студии 28. Предварительный показ прошел гладко, публика отнеслась к новому творению Бунюэля вполне благосклонно. Бретон, а за ним и все сюрреалисты одобрили «Золотой век», как одобрили они и «Андалузского пса». 3 декабря во время показа разразился скандал. Комиссары «Патриотической молодежи» и члены Антиеврейской лиги объявили фильм большевистским и прервали показ, швыряя в экран пузырьки с фиолетовыми чернилами, зажигая серные шашки, дымящие отвратительным вонючим дымом. С криками «Смерть евреям!» они ворвались в соседний зал, где висели работы Дали, Мэна Рэя, Макса Эрнста, Хуана Миро и Ива Танги, и разодрали их. Работы Дали спасла уборщица, догадавшись спрятать их в туалете. Правые требовали в газетах запрещения фильма. Патриотическая лига опубликовала коммюнике, в котором заявила, что «Золотой век» порочит религию, семью и родину. Префект Парижа собрал муниципальный совет и пригласил на него министра образования. 6 декабря Моклер, директор Студии 28, был принужден сделать в ленте две купюры, вырезав сцены с епископами. Господин Прово де Лонэ, муниципальный советник квартала Елисейские Поля, отправил открытое письмо префекту полиции, разоблачая идеи журнала «Сюрреализм на службе революции» и произведений его сотрудников. Газета «Фигаро» потребовала от префекта Киаппа действенного вмешательства, и тот 10 декабря запретил фильм под предлогом того, что цензурная комиссия сочла его безнравственным. 12 декабря все копии, за исключением двух, были изъяты. Зато левая пресса всячески защищала фильм. Группа сюрреалистов опубликовала в его защиту «Манифест», определив методы борьбы как фашистские. Однако запрет с «Золотого века» во Франции был снят только в 1981 году.

Окружение виконта де Ноайя было так шокировано антиклерикализмом Бунюэля, что самому виконту грозило изгнание из Жокей-клуба из-за того, что он финансировал «Золотой век» и организовал первый показ фильма. Виконт предпочел покинуть Париж и дождаться у себя в имении в Йере, пока буря успокоится.

Хотя, по существу, скандал был не более чем скандалом, но тень его легла и на Дали, и он часто будет говорить впоследствии, что скандал навис над его головой, как дамоклов меч. И тогда, как обычно, он уронил свою голову на плечо Галы, вечной своей защитницы: «Гала — единственный человек в мире, который мог помочь мне забыть провал — и страх — одной магией своего присутствия. Наша любовь только укрепилась случившейся катастрофой, из черного туннеля, в который мы попали после нее, она вышла обновленной». Черный туннель начался с той минуты, когда виконт де Ноай объявил, что больше не купит ни одного полотна, подписанного Дали.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.