Положение сюрреализма в споре вокруг философии и психоанализа

Определить место сюрреализма по отношению к теории Фрейда — задача такой сложности, что для начала стоит свести в одно прежние разрозненные заметки на этот счет.

Вероятно, главное открытие Бретона и его друзей — возможность грезить наяву; по крайней мере, Жан-Бертран Понталис с редкой наглядностью выдвигает на первый план именно этот момент¹. Ведь реальность не просто употребляет власть над нашей субъективностью, но сплошь и рядом злоупотребляет ею, так что исправить подобный перекос способно лишь исключительное внимание к воображаемому. Необходимо «пользоваться любым случаем, чтобы утвердить приоритет духа, превосходство возможности перед лицом той машины уничтожения, которой по сути является реальность» (там же, с. 34). Ж.-Б. Понталис напоминает здесь о важнейшем для двадцатилетнего Бретона опыте работы в госпитале Сен-Дизье, где среди его пациентов был в том числе некий «сумасшедший», искренне полагавший, что война — это лишь мастерски разыгранный спектакль (Бретон напишет об этом в «Рассвете» и позже упомянет в «Беседах»). В своем противостоянии реальности мы должны быть готовы прийти к почти иллюзорному — безумному, хрупкому, но не сдающемуся — миру и любой ценой удержаться на этом месте: месте, где разрешаются все противоречия.

Именно это стремление к синтезу заставляет сюрреалистов отвергать разделение мысли и языка, изобретая «произнесенную мысль» — автоматическое письмо; отвергать противопоставление детерминизма и личной свободы, отдаваясь во власть объективного случая; наконец, отвергать разрыв между восприятием и воображением, настаивая на возможном обмане чувств.

Вместе с тем я не уверена, что в данном случае можно говорить о монизме сюрреалистов — именно такое толкование предлагают Жерар Дюрозуа и Бернар Лешербонье, опираясь на одну лишь фразу Бретона. Тот интерес, с которым Бретон следил за эволюцией физики высоких энергий, склонной усматривать единую природу в «материи» и «духе», мог бы подкрепить такую теорию — однако Бретона, как мне кажется, на этом пути опередил Пьер Мабиль, со своими куда более смелыми, а порой и откровенно поспешными формулировками вставший в этом новом споре об универсалиях на сторону «реалистов». В «Эгрегорах, или Жизни цивилизаций» (1938) Мабиль вновь возвращается к давним дебатам: если понятия, мыслительные конструкции и абстрактные идеи «суть более или менее произвольные инструменты познания, созданные разумом», пишет он, «тогда мысль останется изолированной от объекта». Если же они «заключены в ощущениях, тогда наше сознание позволяет нам открыть законы и механизмы, которые существуют в реальности и независимо от нас». Мабиль останавливается именно на последней гипотезе — благодаря этой возможности, полагает он, человек может быть причастен миру. Тот же выбор, не колеблясь, делает Жан-Луи Бедуэн, а вместе с ним и многие другие сюрреалисты последнего поколения. Бретон, однако, превыше всего ставит активное, практическое отношение к проблеме: необходимо научиться «поддерживать в активном состоянии общую систему сравнений, это поистине безграничное поле возможностей, которыми располагает человек [,..]»², — и этот его подход не противоречит феноменологии как методу исследования, который учитывает двойственность человека читающего, человека пишущего и т.п., рассматривая те феномены, которые предстают сознанию, с точки зрения самого сознания. Подобный философский спор, в котором неизменно всплывают обвинения Бретона в идеализме, не должен заслонять от нас материалистических (и диалектических) убеждений, которых он придерживался в период с середины 20-х гг. до начала Второй мировой войны. Но еще более важным мне кажется отметить причастность Бретона иному, подспудному течению, которое выходит за хронологические рамки указанного периода, но в своих установках ему не противостоит: я имею в виду абсолютный номинализм в его оперативной (не идеалистической) трактовке. Сюрреалисты всерьез рассматривают возможности воображения, которое отталкивалось бы от системы чисто произвольных знаков, — и эти соображения, при всей их рискованности, в значительной мере перекликаются с положениями эпистемологии научного познания в те же первые десятилетия XX в.

Однако вернемся к освоению сюрреалистами аналитики Фрейда и комплекса фрейдовских понятий. Жан-Бертран Понталис подчеркивает фундаментальное отличие синкретических, прометеевских устремлений Бретона от «аналитического замысла Фрейда, вся философия которого выстроена вокруг неспособности к внутреннему примирению, неистощимой энергии конфликта, который он провозглашает центральным элементом человеческой психики»³.

Это реальное расхождение двух, казалось бы, столь близких друг другу образов мысли так поражает критиков, что даже... противники психоанализа проявляют по отношению к Бретону известную холодность, временами граничащую с «откровенной злобой»⁴. Однако здесь — как своего рода исторический курьез — стоит отметить, что диалог между сюрреалистами и Фрейдом, и прежде всего между самим Бретоном и Фрейдом, был попросту невозможен. Бретон лично посещает «мэтра» в 1921 г.: саркастичный отчет об этой встрече в журнале «Литература» (март 1922), включенный позднее в сборник «Бесплодные скитания», ясно передает его разочарование. Не много же откровений принесло ему «Интервью с профессором Фрейдом»! Случайные реплики в «Манифесте» и «Наде» Бретона, «Трактате о стиле» Арагона и текстах Рене Кревеля, проходившего курс психоанализа у доктора Рене Алленди, отражают интерес сюрреалистов к фрейдизму — однако в еще большей степени выдают их сомнения. Чествуя «Пятидесятилетие истерии» («Сюрреалистическая революция», № 11, 1928) и провозглашая ее «выразительным средством высшего порядка», Бретон и Арагон явно «показывают нос» Фрейду, который, по сути дела, вывел всю свою теорию из совместного с Брейером исследования случая Анны О., задумывая ее прежде всего как терапевтическую. Для сюрреалистов же истерия была способом освобождения человека. В «Сообщающихся сосудах» Бретон подвергает критике и фрейдовскую теорию бессознательного (неведомого и непознаваемого), отпуская также несколько язвительных уколов по поводу венского профессора, анализирующего собственные сны или — того хуже — сознательно опускающего в библиографии работы немецкого теоретика Фолькельта, близкие по теме. Письма, которыми обмениваются Бретон и Фрейд после этой публикации, приведены во втором издании книги. Сам же Фрейд считал сюрреалистов — которые, как он полагал, его «боготворили» — «совершеннейшими безумцами»: «сумасбродства в них, скажем, процентов на 95, как алкоголя в чистом спирте» (письмо Стефану Цвейгу). Однако раздражение не отменяет неизменного интереса Бретона к теории Фрейда и личного уважения к нему. Когда в 1938 г. становится известно о «домашнем аресте» Фрейда в Вене, Бретон включает заявление о протесте в уже готовые гранки редактировавшегося им очередного номера «Тетрадей G.L.M.» (специальный выпуск «Траектория сна»), а заявляя о своей «открытости» Фрейду в 1953 г. (опрос «Медиума»), сопровождает это словами о «глубоком почтении».

Мерет Оппенгейм. «Семь допотопных животных и раковина», 1962

Как известно, с теориями Фрейда Бретон знакомился по книге Режиса и Энара «Психоанализ» (1914). Вместе с тем мало кто отмечал, что к топическому рассмотрению «измененных» состояний психики сам Фрейд пришел лишь в 20-е годы, и сюрреализм, соответственно, никак не мог учитывать эти открытия в своей практике и даже соотноситься с данным методом как комплексом тщательно проработанных понятий.

Так или иначе, два этих проекта — о чем мы уже говорили — разнятся в главном. «Сообщающиеся сосуды» — книга, в которой Бретон ближе всего подходит к фрейдизму — учению Фрейда, разумеется, не принадлежит. Тот самоанализ, которому Бретон посвящает первую часть работы, лишь опирается на то, что Фрейд называл «отходами дня» — реальными ориентирами желания, остающегося сознанию недоступным. Так что анализ здесь, можно сказать, достаточно «однобокий». Что же касается автоматического письма (если признать, что исторически эта находка сюрреалистов коренным образом изменила особенности коллективного восприятия), то нельзя не задаться вопросом, «способны ли вообще технические приемы сюрреалистов произвести на свет что-либо, кроме коллективно согласованного мимесиса бессознательного — но бессознательного, подвластного отображению и уже облеченного в слова» (Ж.-Б. Понталис). Эти приемы скорее близки гипнозу, от которого Фрейд как раз отказался. Иначе говоря, в роли «бессознательного» у Бретона выступает прежде всего неподотчетное. Если Фрейд пытается раскрыть латентные механизмы подсознания пациента с тем, чтобы привести его поведение в соответствие с законами реального мира, то Бретон призывает на помощь возможности бессознательных состояний для того, чтобы достигнуть сверхреальности.

Второе капитальное различие в подходах Бретона и Фрейда связано с понятием вытеснения и той энергетической моделью, которую каждый из них кладет в основу личности. Бретон описывает не процесс вытеснения, а его результаты — запреты и табу, — как будто сознательно обходя вниманием и составные части, и внешние элементы самого механизма. Зато его прежде всего интересует действие. Описательные, стремящиеся к рациональному истолкованию, сугубо научные поиски Фрейда, неспешно исследующего архаический или бессознательный фон психики человека, в телеологической перспективе Бретона немедленно оборачиваются указанием на жизненный проект человека, мысленным представлением его возможностей и границ. Например, греза для Бретона инструмент, позволяющий преобразовать воображенное в «прожитое или, еще точней, в безусловное долженствование жизни». В конечном счете любой порыв может получить практический смысл путем прямого преобразования его энергии в стремление жить и созидать. В этом смысле психоанализ действительно казался Бретону «не столько научным открытием, сколько продолжением давней философской и литературной традиции, выдвигавшей на первый план дар воображения»⁵.

Областью наибольших расхождений становится связь индивида с обществом. В энергии и мощи бунта, вызванного подавленными импульсами человека, сюрреалисты видят своеобразный аналог лавины: конечным результатом его должна стать революция, преобразование общества. Для Фрейда же любое общество со всей очевидностью было и всегда останется репрессивным, а целью психоаналитического лечения полагается не столько даже избавление пациента от иллюзий, сколько сам процесс их устранения. Врач должен помочь пациенту лучше приспособиться к миру.

Настороженное отношение Бретона к фрейдовской теории в конечном счете может быть оправдано ее неполнотой или неспособностью объяснить процессы сублимации и художественного творчества. Вместе с тем внимание Фрейда — как и Бретона — обращено на то, что вполне можно было бы счесть ядром самой работы «сублимации»: мгновение, когда частичное побуждение из разрушительного или стремящегося к самоуничтожению превращается в нечто близкое стремлению к синтезу. Как писал Фрейд в «Я и Оно» (1923), «силы, которые могут быть обращены на интеллектуальную работу, в значительной степени происходят от подавления так называемых извращенных элементов сексуального возбуждения». Бретон же, говоря во «Втором манифесте» (с. 194) о «коротком замыкании» образа и самовластной игре воображения, уточняет, что сюрреализм «ничем так не дорожил и никогда не будет дорожить, как возможностью искусственно воссоздать тот идеальный момент, когда человека, находящегося во власти неповторимого возбуждения, охватывает вдруг некая сила, превосходящая все его возможности, и, полностью повелевая им, обращает его к бессмертию». Если терминология двух этих рассуждений заметно разнится, по смыслу они куда ближе друг другу, чем может показаться.

В любом случае, если психоанализ отдает нас во власть метафоры (будь то работа психики, работа сновидения или работа письма... все они суть одна и та же работа траура), то сюрреализм — с его живейшим интересом к тем же видам работы — обращает нас от метафоры, которая есть утрата, к метонимии, которая есть связь: вспомним об автоматическом письме в его бретоновском понимании, о новеллах «Вольнодумства» Арагона, о созданном Марселем Дюшаном объекте «Соломенная вдовушка». Вне зависимости от «версии» сюрреализма и от того, выдвигается ли на первый план метафора или метонимия, направление этих опытов неизменно остается одним: подтолкнуть нас самих к более внимательным поискам, пробудить в нас неизменную веру в возможность обрести «утерянный объект».

Примечания

1. Pontalis J.-B. Les Vases non communicants // La NRF, № 302, 1er mars 1978.

2. Breton A. Arcane 17, p. 105. Курсив мой.

3. Pontalis J.-B. Les Vases non communicants // La NRF, № 302, 1er mars 1978, p. 36.

4. Ж.-Б.Понталис приводит, в частности, высказывания Жана-Луи Удебина (Houdebine) (La Nouvelle Critique, № 31, fevr. 1970 и в особенности Tel Quel, № 46, été 1971). В совсем ином стиле выдержана аргументация Жана-Пьера Мореля (Morel J.-P. Aurélia, Gradiva, X...: Psychanalyse et poésie dans «Les Vases communicants» // Revue de Littérature comparée, № 1, 1972)

5. Morel J.-P. Aurélia, Gradiva, X..., p. 79.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.