1925—1935: возможен ли союз с марксистами?

В 1935 г., когда сворачиваются последние контакты с коммунистами, Бретон выдвигает в качестве очередного лозунга знаменитый призыв Маркса: «Преобразовать мир». И даже если к нему добавляется реплика Рембо «изменить жизнь», уточняет Бретон, «два эти лозунга для нас суть один».

Военные действия в Рифе (1925) — вызвавшие настоящий всплеск негодования в журналах сюрреалистов и их тогдашних единомышленников («Сюрреалистическая революция», «Кларте», «Филозофи») — и 1935-й год (памфлет «Когда сюрреалисты были правы», вошедший в сборник программных выступлений Бретона «Политическая позиция сюрреализма») разделяют десять лет непрерывных попыток сближения с коммунистами и досадных недоразумений. Напомню основные вехи этого пути. С осени 1926 по весну 1927 г. пятеро членов сюрреалистической группы по отдельности вступают в Коммунистическую партию: как отмечают они в совместной листовке «При свете дня», к этому шагу их подталкивает прежде всего опасение, что «иной выбор был бы неизбежно истолкован как проявление наших сомнений (от которых мы предельно далеки), как роковое колебание: все это оказалось бы на руку лишь врагам партии — а значит, и нашим собственным...». Сюрреалистический проект включает в себя политический бунт и революционное созидание — но никоим образом им не подчинен. Вместе с тем сюрреалисты отметают всякое проявление утопизма и даже отмежевываются в это время от былых анархистских убеждений (Арагон в ноябрьском номере «Кларте», 1925). Бретон публикует восторженный отклик на монографию Троцкого о Ленине, с которой он знакомится в 1925 г. Во «Втором манифесте...» он провозглашает тождество сюрреализма и диалектического материализма (это, впрочем, лишь один из смысловых узлов текста, во втором провозглашается существование такой «точки» духа, где будут разрешены все противоположности). Продемонстрировать эту близость он пытается прежде всего в «Сообщающихся сосудах» — не устояв, однако, перед искушением язвительно пройтись по поводу прагматизма «революционеров по профессии» (читай: партийных функционеров). Бретон настойчиво напоминает, что радикальное преобразование мира — программа-минимум обоих направлений — ни в коем случае не отменяет настоятельной потребности «истолковывать мир во всех его проявлениях». «Смирение не упомянуто на скрижалях грезы»¹. В итоге несколько событий разной степени значимости вскрывают глубинное расхождение взглядов: разрыв Арагона и Садуля с сюрреалистами после Харьковского съезда и исключение Бретона, Элюара и Кревеля из рядов Ассоциации революционных писателей и художников в 1933 г.; подписание в мае 1935 г. франко-советского пакта о взаимопомощи в случае войны, которое вносит смятение в работу «Международного конгресса в защиту культуры» (июнь 1935) и обостряет патриотическую риторику коммунистов; первое серьезное осмысление «московских процессов», развернувшихся с 1929 г. После июня 1935 г., несмотря на то, что Бенжамен Пере сражается в Испании бок о бок с коммунистами, а Рене Кревель до самой смерти пытается сохранить приверженность обоим лагерям (он вновь вступает в ряды ФКП через несколько месяцев после исключения), Компартия и сюрреалисты окончательно расходятся по разные стороны баррикады: когда Тцара в 1935 г. и Элюар в 1938-м покидают группу сюрреалистов, они очевидно уходят в лагерь противников.

Отметим также ту настойчивость, с которой члены группы принижали значимость гуманизма и пацифизма Анри Барбюса, литературное творчество которого они неизменно оценивали как глубоко посредственное, а его самого подозревали в примиренческих настроениях, особенно после его совместных с Роменом Ролланом призывов к проведению т.н. «конгресса Амстердам—Плейель» в 1932 г. Ответом сюрреалистов становится листовка «Мобилизация против войны не приведет к миру». В то время, когда СССР и его сторонники были убеждены, что единственным выходом для пораженного экономическим кризисом капиталистического мира может стать лишь агрессия против Советского Союза, сюрреалистическая группа, напротив, пытается продемонстрировать полную и безоговорочную солидарность с коммунистами в СССР — позиция, очевидно шедшая вразрез с пацифистскими настроениями во Франции, которые выражал Барбюс: достаточно ознакомиться с ответом группы Бретона на телеграмму, отправленную из Москвы «Международным управлением революционной литературы» (он помещен в 1-м номере «Сюрреализма на службе революции», июль 1930 г.); те же цели отчасти преследовала и сложная миссия Арагона и Садуля в Харькове.

В 1947 г., в недолгий период национального единения, когда внутри ФКП начинают преобладать тенденции политического либерализма, а Жан-Поль Сартр критикует сюрреалистов с позиций, окрашенных влиянием марксизма, своеобразная ностальгия по несостоявшемуся союзу проявляется у целого ряда писателей и художников, которые одновременно причисляют себя к авангарду сюрреалистического движения и присоединяются к Коммунистической партии. Здесь следует вспомнить о «революционном сюрреализме», мимолетной инициативе совместного действия, с которой выступает в 1947 г. Кристиан Дотремон: отличительной чертой этой небольшой группы стал прежде всего ее пестрый национальный состав — несколько бельгийцев, венгр, чехи, датчане, голландцы, немцы и шведы, к которым присоединяются позднее несколько французов (Ноэль Арно, Эдуар Жагер). Существование группы, впрочем, оказалось непродолжительным, на смену пришли лишь новые размежевания и ссоры с основным крылом движения: по оценке Бретона, какой-либо альянс с коммунистами теперь уже нельзя было оправдать былой неосведомленностью о преступлениях сталинского режима.

В рамках же самого сюрреализма, пожалуй, самая любопытная дискуссия разворачивается в 1926 г. между Бретоном и Пьером Навилем. Весной 1926 г. Навиль — после военной службы вернувшийся в ряды сюрреалистической группы, но уже тогда активно сотрудничавший с Организацией коммунистической молодежи — выпускает брошюру «Революция и интеллектуалы: что могут сделать сюрреалисты?», на страницах которой отказывает в способности к интеллектуальной революционной деятельности тем, кто продолжает жить согласно прежним буржуазным привычкам. Можно ли «вообще говорить о каком-либо освобождении духа, пока не будут полностью сокрушены буржуазные условия материального существования, а сам творец в значительной степени не освободится от этих материальных забот?» Навиль примыкает здесь к радикальному крылу коммунистов, которые, ставя во главу угла необходимость революционных преобразований, отвергают все, что не способствует революции немедленно и напрямую. Отголоски этой позиции мы позднее обнаружим у Жан-Поля Сартра в его критических нападках на сюрреалистов в 1947 г. — но в особенности в тех весьма разнородных идеях, которыми вдохновлялись организаторы и участники событий мая 1968-го. Собственно говоря, этими заклинаниями их авторы пытаются изгнать все тот же призрак индивидуалистического анархизма: дабы избежать этой опасности, пишет Навиль, «необходимо осознать, что духовная сила — субстанция, одновременно разлитая по всему миру и воплощенная в конкретной личности — самым тесным образом связана с реальной жизнью общества, а во многом и определяется ею».

Бретон отвечает Навилю в «Дозволенной самообороне» (осень 1926, включена в сборник «Рассвет»), обращаясь к нему, словно к высокопоставленному партийному функционеру. Он объявляет ложной выстроенную им оппозицию «внутренней реальности» и «материального мира» (говоря в своей статье о том, что же могут сделать сюрреалисты, Навиль предлагал движению выбрать между заботой об очищении внутренней жизни, погружением в созерцательные глубины — примером этой тенденции он считает обращение сюрреалистов к Востоку — и переходом к прямому действию). «Нельзя ни на минуту поверить» в жизнеспособность этого «противопоставления действия слову, грез — реальности, а настоящего — прошлому и грядущему», пишет Бретон. Этот выпад, для внутригрупповой полемики достаточно резкий, дает ему основание вновь заявить о важности экспериментального освоения внутренней жизни субъекта, «разумеется, вне какого-либо контроля извне, даже со стороны марксизма»², а также отклонить предложение о сотрудничестве с «Юманите», с которым обратился к группе сам Барбюс: вести литературную рубрику (по «рассказу» в день). Сюрреалисты не могут принять саму возможность сделки с «пропагандистской» литературой и искусством. С другой стороны, в 1925—1926 гг. Роже Витрак, а затем Антонен Арто и Филипп Супо были исключены из группы как раз по обвинению в политической пассивности и творческом «уклонизме». Очевидно, что в этих напряжениях и разрывах ярчайшим образом выражается интеллектуальная и политическая независимость сюрреализма.

В конечном итоге те проблемы, которые можно было бы действительно признать общими для сюрреалистической и коммунистической мысли, носят настолько глобальный характер, что вряд ли вообще способны побудить кого-либо к немедленным конкретным действиям. Например, осознанное стремление к интернационализации усилий нередко отступает на второй план при виде укрепляющегося в СССР социалистического Государства (вместо ожидавшегося появления коммунистического общества, в принципе чуждого государственности), Государства, слепо следующего всем канонам национализма. Вместе с тем у Элюара мы можем найти следующие строки: «В 1925 г., в разгар марокканского конфликта, мы вместе с Эрнстом выступали за максимальное сближение — почти что братание — с французской коммунистической партией [...] Только тогда, во время войны, мы и могли повернуться друг к другу, протянуть руку дружбы и объединить наши усилия в борьбе против общего врага: Интернационала наживы»³. Кстати, нападки такого рода на «Интернационал наживы», капитализм во всех возможных формах и его союзницу, Религию, также составляли общий фон выступлений коммунистов и сюрреалистов. Например, далее в том же выступлении Элюара говорится: «Именно против порабощения понятий добра и красоты идеями собственности, семьи, религии и родины сражаемся мы бок о бок. Поэты, достойные этого звания, отказываются, подобно пролетариям, терпеть оковы эксплуатации. Истинная поэзия живет во всем, что не вписывается в рамки этой куцей морали, способной поддержать свою власть и жалкие остатки былого величия лишь крепостями банков, казарм, тюрем, церквей и домов терпимости». О том же красноречиво свидетельствуют тексты Рене Кревеля⁴ и Пьера Мабиля⁵.

Вместе с тем невозможно отрицать глубочайших идейных расхождений между сюрреалистами и коммунистами. В первую очередь, в понимании взаимоотношений личности и социальной группы. Для марксистов труд в социалистическом обществе скорее всего потеряет отчуждающий характер, тогда как для сюрреалистов он вообще не имеет моральной ценности и препятствует мобилизации воображения. Для сюрреалистов индивид при всех обстоятельствах сохраняет независимость духа, и его внутренний опыт не совпадает ни с чьим иным — даже с опытом освобождения пролетариата: «Вызывающее подъем существование пролетариата, безраздельно отданного борьбе; ошеломляющая и изматывающая жизнь духа, раздираемого его собственными демонами [речь идет о Маяковском]: на наш взгляд, напрасно даже пытаться объединить две эти драмы, столь различные по сути»⁶. Марксисты же, со своей стороны, на Второй Международной конференции революционных писателей (ноябрь 1930) осуждают идеи Фрейда как «отмеченные опасным идеализмом», и в том числе именно под этим пунктом финального заявления президиум вынуждает подписаться Арагона и Садуля, — тогда как сюрреалисты, при всех оговорках, с которыми они могли принимать некоторые положения теории Фрейда, неизменно считали фрейдизм одним из ключевых для себя ориентиров. Наконец, они совершенно по-разному трактуют роль искусства и по-разному понимают функции языка: язык в философии марксизма занимает далеко не центральное место, а искусство и вовсе может использоваться в лучшем случае для пропаганды нового образа жизни; стоит ли говорить, что сюрреалистов подобный подход возмущает. Статья Бретона «Нищета поэзии» (1932), где он встает на защиту Арагона, автора слов стихотворения «Красный фронт», — не просто рядовой текст по случаю. В конечном счете функция слова в стихах не имеет ничего общего с действием или, если угодно, с прозаическим словом. В этом сюрреалисты расходятся, среди прочих, и с Сартром, который определял деятельность ангажированного писателя как «вторичное действие», средством которого выступает его слово. В то же время сюрреалисты не хотят разделять искусство и политическую активность. Что это, парадокс? Непоследовательность? Разрешить видимое противоречие помогают сюрреалистам идеи троцкизма.

Примечания

1. Breton A. Les Vases communicants, p. 148 et 168.

2. Breton A. Légitime défense // Breton A. Point du jour, p. 46.

3. Выступление Элюара на Лондонской выставке 1936 г., позднее опубликованное под названием «Поэтическая очевидность» (Evidence poétique); см.: Eluard P. Oeuvres complètes, t. I, p. 520.

4. Ср., например: Crevel R. Le Clavecin de Diderot, 1932, éd. 1966, p. 44 et 174; Au Carrefour de l'Amour, la poésie, la science et la révolution, 1935 // Crevel R. L'Esprit contre la raison. P., Tchou, 1969, p. 129 и всю последнюю главу его романа «Ноги на стол» (Les Pieds dans le plat, 1933).

5. Mobilie P. Thérèse de Lisieux. P., José Corti, 1937.

6. Breton A. «La Barque de l'amour», 1930 // Breton A. Point du jour.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.