Постоянный фактор: соблазн анархизма

В очерке истории сюрреализма до 1925 г. предложения политического действия особенно не выделялись. Не то чтобы политические идеи не заботили сюрреалистов вовсе — они просто не выходили на первый план и, несмотря на общую анархистскую направленность их убеждений, оставались глубоко противоречивыми. Читая символистов, Бретон находит немало близкого себе в анархии Сен-Поля Ру или Малларме, в строках «Противника законов» Барреса или словах Монеллы у Марселя Швоба — и особенно в произведениях Альфреда Жарри. 1913 г., когда разразилось дело Бонно, воскресил у многих в памяти «черный террор» 1892-го; Бретон, однако, уже задолго до того регулярно читал издания анархистов или кружков схожего толка: «Либертарий», «Анархия» и, с самого начала его появления в 1913 г., «Действие искусства». Его восприятие политики задавалось прежде всего эмоциональным переживанием необходимости бунта, страстным сочувствием всем, кто осмеливается бунтовать. «Глубокое понимание бунта никогда не было для Бретона неким искусственным чувством, которое призвано обычно поддержать идеологию, вычитанную из книг, но не имеющую ничего общего с жизнью», — утверждал Виктор Крастр¹, отсылая в подтверждение своих слов к детскому воспоминанию, которое Бретон приводит в «Аркане 17»: «Мне никогда не забыть того облегчения, того ликования и гордости, которую испытал я еще ребенком, обнаружив во время одного из первых обязательных визитов на кладбище [...] простую гранитную плиту, на которой большими красными буквами был высечен великолепный девиз: "Ни бога, ни хозяина"», — и к впечатлению уже из времен юности, 1913 года, когда к «бесчисленным языкам пламени» красных знамен на крупной демонстрации профсоюзов против ускоренной подготовки к войне добавились «вдруг вскинувшиеся черные стяги» анархистов. «Тогда я с необыкновенной остротой внезапно осознал, — добавляет Бретон, — что именно сталкивающиеся потоки ненависти и приязни способны подчинить себе все мысли человека»². Вот почему нужно всеми силами приближать «торжество революции — какой угодно и сколь угодно кровавой [...] Неплохо бы вообще восстановить в области духа забытые законы Террора»³. Что же касается молодых лет Арагона, то у него выбор политических предпочтений переживается с куда меньшей эмоциональной интенсивностью. Лишь много позже, во «Лжи взаправду» (1964), он припишет одному из персонажей, Полю, — явно списанному с него самого — серьезные политические разногласия с самым близким его другом Ги (Ги Ренодо д'Арк). Поль считает себя «человеком левых взглядов», и «в этом эпизоде видно, как политические убеждения крестника Арагона [Луи Андриё, придерживавшегося воззрений по тем временам весьма радикальных: республиканских и антиклерикальных, хотя и умеренных в социальном отношении] отпечатываются на нем самом», поясняет Пьер Деке⁴.

До военных действий Франции в марокканском Рифе коллективный опыт сюрреалистов формируется сначала под знаком нигилизма Жака Ваше, а затем — воззрений Тристана Тцара (ср. его «Манифесты Дада»). Четкие революционные устремления захлестывает подрывной дух дадаизма — программа этого ниспровержения слишком широка даже для того, чтобы именоваться программой; она противится какой бы то ни было попытке структурировать ее цели. Так, на «процессе Барреса» (1921) Жак Риго отвергал даже «раннего» Барреса, подходившего в «Противнике законов» довольно близко к анархизму: «Бунт есть разновидность оптимизма, едва ли менее отвратительная, нежели обычный, бытовой оптимизм. Чтобы стать возможным, бунт должен предполагать возможность действия — иначе говоря, исходить из того, что есть некий более совершенный порядок вещей, к которому необходимо прийти [...] Мне же не кажется, что какой-либо порядок может вообще быть приемлемым». Вспомним также «Письмо главным врачам психиатрических лечебниц» в 3-м номере «Сюрреалистической революции», составленное под редакцией Десноса, утверждавшего: «Любые индивидуальные поступки антиобщественны. Безумцы же являют собой самый совершенный пример индивидуальных жертв диктатуры общества», — или заявление Элюара в том же номере: «Не может быть революционного порядка. Революция есть лишь хаос и безумие». Впрочем, было бы решительно неправомерным подтверждать эти настроения самоубийствами Жака Ваше, а затем и Риго — за которыми тянется целая цепочка сюрреалистов и их близких, сведших счеты с жизнью, — видя в них выражение характерного для группы отчаяния и пессимизма.

Некое подспудное течение, по сути своей скорее все же анархистское, нежели нигилистическое, остается заметным на протяжении всей истории сюрреализма. Оно вновь выходит на поверхность после Второй мировой войны: пример такого возвращения к былым идеалам — довольное долгое, с октября 1951 по январь 1953 г., сотрудничество сюрреалистов с органом федерации анархистов «Либертарий». Как напоминает Бретон в статье «Светлая башня» (январь 1952), «впервые сюрреализм — еще не определив тогда конечных целей и убеждений и оставаясь в сущности лишь свободным союзом личностей, инстинктивно и без разбора отвергавших все социальные и этические ограничения своего времени, — смог увидеть свое истинное лицо именно в черном зеркале анархизма»⁵.

Характерные приметы подобного анархизма можно обнаружить в сюрреалистических текстах самых разных периодов. Врожденное неприятие государственных институтов, нежелание считаться с любой иерархией или системой мы найдем, например, в заявлениях Бенжамена Пере, а затем Жана Шюстера: «Поэт не обязан поддерживать в своих читателях иллюзорную надежду на помощь человека или вмешательство небес, не должен успокаивать буйные души, внушая им безграничное доверие к отцу или покровителю, любое осуждение которого выглядело бы кощунством. Напротив, его истинное призвание — непрестанное святотатство и яростная хула»⁶. Шюстер добавляет несколько лет спустя: «Неизбежным следствием нашего беспрерывного наступления на сами основы вырождающегося общества, нашей враждебности по отношению к его упадочным идеалам становится [...] жажда очистительного смерча — безбожного и революционного» («Ответ на опрос интеллектуальной молодежи», 1950); или, в 1967-м: «Что представляет собой система? Это чрезвычайно запутанный комплекс установлений, институтов, законов, нравов, запретов, мифов, догм, идей и символов, единственное предназначение которых состоит в отъединении человека от его собственной мысли»⁷. Эту последнюю реплику можно сопоставить с размышлениями Жоржа Батая о необходимом ниспровержении культуры, которая может существовать лишь ценой непрестанного переворачивания ценностей («Внутренний опыт», 1943).

Неприятие патриотизма любого толка также проходит через несколько этапов в развитии сюрреализма, от взволнованных откликов на конфликт в Рифе до Декларации о праве на гражданское неповиновение в период алжирской войны 1960 г. — отголоском этого протеста становится интернационализм, отразившийся уже хотя бы в широчайшем распространении по всему миру сюрреалистической живописи. Еще одним следствием такого неприятия можно счесть активный антимилитаризм сюрреалистов: слова Арагона, произнесенные в 1928 г., сохранили свою актуальность и по сей день:

[...] нас упрекают в том, что мы кричим: «Бей его!», но сами после этого не шевелим и пальцем. Замечу лишь, что крики мои никоим образом не обусловлены спонтанным выплеском энергии: я верю не в стихийное распространение моего насилия, а в его строгую обусловленность [...] [...] мне кажется отвратительной закоснелость французского правительства и правосудия в убеждении, что они-де имеют все основания отказывать тем, кто презирает армию, в праве выражать на письме со всеми пояснениями, которые только покажутся уместными, то отвращение, которое испытывают они к этому возмутительному учреждению, любое начинание против которого в глазах каждого из людей выглядит совершенно оправданным, а любая попытка подрыва — просто-таки рекомендуемой.

Вместе с тем в призыве сюрреалистов к полной независимости человека нет той утопичности, которую мы можем наблюдать в анархизме, по крайней мере в традиции Прудона или ее развитии Бакуниным. То взаимопроникновение свободы каждого и свободы всего общества, которого ждали и которое предвидели анархисты, практически не характерно для сюрреалистов, высоко ставивших ценность насилия. В эволюции этих взглядов — от «самого простого сюрреалистического акта», по которому Бретон судил о готовности индивида к абсолютному отказу, до утверждения Шюстером (1966, в Серизи-ля-Саль) «глубочайшего пессимизма относительно судеб свободы» — чувствуются напряжение и обеспокоенность. Та апология политического насилия, которую мы находим в 1935 г. в заявлениях группы «Контратака», на некоторое время вновь объединившей Андре Бретона, Жоржа Батая и их друзей, была призвана бороться с агрессией фашизма, используя те внутренние ресурсы насилия, которыми располагает человек: демократические принципы со всей очевидностью не смогли остановить рост «коричневой угрозы».

Яростно восставая против любых попыток свести Революцию к идеям нации или отечества, какую бы форму эти старания ни принимали, мы обращаемся к каждому, кто полон решимости всеми возможными средствами и безо всяких оговорок сокрушить власть капитала и ее политиканские институты [...] Мы утверждаем, что атаку на находящийся у власти режим следует вести радикально новыми методами. Традиционная тактика революционных движений могла с успехом быть использована лишь в деле устранения самодержавия [...] Необходимо признать, что в отдельных странах националистическая реакция сумела присвоить себе орудия политического действия, созданные рабочим движением: в свою очередь и мы рассчитываем воспользоваться приемами фашизма, злоупотребившего фундаментальной склонностью человека к эмоциональной экзальтации и фанатизму. Однако мы заявляем, что то воодушевление, которое необходимо поставить на службу общим интересам человечества, должно быть куда более мощным, готовым снести все на своем пути, принципиально иным по своим масштабам, нежели экзальтация националистов, рабски приверженных идеям социального охранительства и эгоистическим партийным интересам.

Впрочем, здесь мы подходим к еще одному аспекту освободительного насилия, а именно моральному воодушевлению. Эта тенденция, индивидуалистская и почти что элитарная у сюрреалистов, по духу в корне отличается от той интерпретации анархистских идеалов, которое предлагает, например, традиция анархо-синдикализма. Так, в «Аркане 17» Бретон различает среди участников описанной им манифестации 1913 г. тех, у кого надежда на большую справедливость остается «трезвой», в то время как пламя страсти

буквально на месте сжигало других — совсем немногих — безжалостным выбором мятежа и нежелания смириться [...] Само это отношение, ярких примеров которого немало в истории человечества, идет ли речь здесь о Паскале, Ницше, Стриндберге или Рембо, в эмоциональном плане казалось мне всегда одним из самых естественных — если забыть, конечно, о корыстных причинах, которые могут подталкивать общество к тому, чтобы такое отношение в корне подавить. Но в любом случае, про себя следует признать, что оно одно отмечено поистине дьявольским величием (курсив мой. — Ж. Ш.-Ж.)⁸.

Отметим вместе с тем, что именно пронизывающее эти строки аристократическое, элитарное прочтение анархизма и отдалило Бретона от Батая после публикации первой — и единственной — «Тетради Контратаки».

Позднее именно либертарианские, анархистские, а временами и нигилистские тенденции в сюрреализме сделали движение мишенью для критики Жан-Поля Сартра, а затем и Альбера Камю в 1947 и 1951 гг., в эпоху, когда построение нового общества казалось во Франции возможным. Сегодня их критические выпады кажутся чудовищно устаревшими — с одной стороны, потому, что, вдохновляясь весьма туманным представлением о марксизме, Сартр и Камю описывали сюрреалистов как эстетов и надоедливых придир, стоящих на пути важнейших политических перемен в обществе, единство которого, впрочем, оказалось более чем временным; с другой, несмотря на внешнюю эффектность, критика Сартра, в данном случае основывавшегося уже на психоанализе и философской аналитике, не поднимается выше самых примитивных толкований. Сюрреалистский бунт? Да это же просто восстание против Отца, и более того, отца-буржуа! Наконец, критики сюрреализма усматривали в произведениях его участников влияние исключительно идеализма и субъективизма: Сартр упоминает, среди прочего, замечательные, но малопонятные зрителю работы вроде «Почему бы не чихнуть?» Марселя Дюшана. Сартр, как мы видим, не связывает ни художественную деятельность, ни политические убеждения группы с самими основами сюрреалистической этики. Что до анализа Камю, то он опирается прежде всего на понятие «бунта», однако полностью лишая само это слово его исходного смысла. Если бунт выступает, как у него, торжеством духа творчества, он перестает быть бунтом, то есть феноменом стихийным — это может быть революция или даже бунт, «подогнанный по мерке» (как показывают сюрреалисты в специальном номере марсельского журнала «Улица», июнь 1952); однако, уточняет Жерар Легран, эта «мерка» может измерять лишь пустоту.

Примечания

1. Crastre V. André Breton. Rodez, Arcanes, 1952, p. 39.

2. Breton A. Arcane 17, p. 14 et p. 16.

3. Breton A. Caractères de l'évolution moderne... // Breton A. Les Pas perdus, p. 170.

4. Daix P. Aragon, une vie à changer, p. 30.

5. Breton A. La Claire tour // Breton A. La Clé des champs.

6. Péret B. Déshonneur des poètes, 1945.

7. Schuster J. Les Bases théoriques du surréalisme, 1967 // Archives 57—68, p. 146.

8. Breton A. Arcane 17, p. 15—16.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.