Быть дадаистом, быть сюрреалистом

До этого мы рассматривали события. Давайте теперь взглянем на людей. Если принципы дадаизма и сюрреализма проводились в жизнь с максимальным стратегическим чутьем при помощи выступлений и выставок, то как поэты и художники этих движений занимались построением своего имиджа? Что это означало — быть дадаистом или быть сюрреалистом?

О дадаизме и сюрреализме принято думать как о синонимах эксцентричного поведения, и существует множество примеров, особенно в дадаизме, подтверждающих это. Пожалуй, самый удивительный пример — история Артура Кравана. Рожденный в Швейцарии в 1887 году, племянник Оскара Уайльда, Краван вел беспокойную жизнь, странствуя по Европе. Между 1912 и 1915 годом он выпускал в Париже непристойный журнал Maintenant, где оскорблял деятелей авангардного искусства. В Барселоне в 1916 году он вызвал чемпиона мира по боксу в тяжелом весе Джека Джонсона на бой. Отличавшийся крепким телосложением, Краван был боксером-любителем и огласил перед боем невероятный список титулов: «гостиничный вор, погонщик мулов, заклинатель змей, шофер» и т. д. Однако, несмотря на все эти квалификации, тягаться с Джонсоном ему оказалось не по силам, и тот нокаутировал его в шестом раунде. Неудивительно, что дадаист Франсис Пикабиа, публиковавший в Барселоне свой журнал «391», стал горячим поклонником Кравана, и, когда в 1917 году тот вернулся в Америку, Марсель Дюшан попросил его прочесть лекцию Обществу независимых художников (о котором будет сказано ниже). Краван устроил соответствующее дадаистское представление: явился пьяным, разделся догола и, в конце концов, был арестован полицией. В 1918-м он исчез. Жажда странствий привела его в Мексику, откуда, по словам очевидцев, он отплыл на плоту в Буэнос-Айрес. Больше его не видели.

Остается открытым вопрос, не совершил ли Краван некий символический дадаистский суицид, но в любом случае презрение к приличиям обеспечило ему долгую славу. В этом смысле он воплощает веру дадаистов в то, что сама жизнь человека может быть названа «дада». Одним из наиболее выраженных дадаистских свойств Кравана была его любовь к вымышленным идетификациям («гостиничный вор» и т. п.). Члены движения часто изобретали себе прозвища. В Берлине Рихард Хюльзенбек был известен как Мир Дада, Рауль Хаусманн был Дадасофом, а Йоханнес Баадер присвоил себе титул Обердада (Супердада). Баа-дер превратил свою мегаломанию в шутку, соревнуясь с Краваном в сверххвастовстве. В феврале 1919 года, до того провозгласив себя в дадаистском манифесте «Президентом земного шара», он вмешался в заседание Национальной ассамблеи в Веймаре, требуя, чтобы вся власть была передана дадаистам. Параллельно Макс Эрнст в Кёльне стал Дадамаксом, а Мэн Рэй в Нью-Йорке снял Дюшана в модной женской одежде в качестве загадочной Ррозы Селяви — псевдоним, звучащий близко к французской фразе eros c'est la vie.

Развивая идею альтернативной личности, дадаисты предполагали, что личность человека не является неизменной, а, напротив, постоянно находится в состоянии изменения. Они ставили под вопрос идею о существовании застывшего ядра человеческой личности или внутренней «природы человека» как части буржуазной идеологии. Развитию этого послужила «смена пола» Дюшана, поставившая под вопрос идею половой принадлежности как чего-то, жестко заданного биологически. Возвращаясь к теме образа художника, надо сказать, что однозначный или окончательный образ был именно тем, чего дадаисты стремились избежать, — именно поэтому они так восхищались скандальной общественной позицией Кравана. Как показала берлинская Дада-ярмарка, их отношение к маниакальной приверженности современного мира публичности и зрелищу было двойственным: они одновременно ее поддерживали и пытались ослабить.

Обращаясь к публичному имиджу художников-сюрреалистов, мы с удивлением обнаруживаем, что, несмотря на актуальное в то время увлечение психоанализом, альтернативные идентификации были распространены гораздо меньше. Альтер-эго Макса Эрнста, «Великая Птица» Лоплоп, была заметным исключением. В общем же художники предпочитали внешне изображать конформизм. Это развилось в воскрешение свойственного концу XIX века кодексу поведения денди, по которому излишняя игра напоказ считалась вульгарной. Несколько ведущих сюрреалистов щеголяли таким атрибутом денди, как монокль (то же делали и многие дадаисты), в то время как бельгийский художник Магритт настойчиво подавлял любые внешние проявления своей выдуманной личности, упорно нося такие же котелок и зонтик, как городские джентльмены. Сюрреалисты позволяли себе проявить свою любовь к экстравагантной одежде и неожиданным изменениям личности в общественно приемлемой ситуации костюмированного бала. Существует, к примеру, несколько достопамятных фотографий Макса Эрнста, одетого в костюм вышеупомянутой птицы Лоплоп на мероприятии 1958 года. Очевидным исключением из всего этого был Сальвадор Дали.

Выдающийся талант Дали (символом которого стали знаменитые повернутые вверх усы) устраивать зрелища широко известен, но феномен Дали требует особого внимания именно потому, что самореклама художника так раздражает исследователей модернизма. Дали доставлял неудобства и самим сюрреалистам: единственным, кто полностью поддерживал его, был Андре Бретон, и то лишь в 1929—1934 годах, после чего в их отношениях наступил период охлаждения. Дали попирал все идеологические правила. В 1930 году он пропагандировал одновременно монархистские и фашистские взгляды. Также Дали развивал присущую ему любовь к китчу, проявляя восхищение наибольшим излишествам модерна — в 1933 году он написал в журнал «Минотавр» (Minotaure) статью, посвященную лианоподобной металлической конструкции работы Гектора Гимара на входе в парижское метро. Хотя его кричащие, вызывающие работы с самого начала задумывались как антиэстетические, Дали описывал их как «сделанные от руки мгновенные цветные фотографии утонченнейших, экстравагантных... сверхживописных, сверхпластических, обманчивых, сверхъестественных, ускользающих образов конкретной иррациональности».

Болезненная самовлюбленность Дали, его склонность к неполиткорректности и утонченной изысканности могут рассматриваться как намеренное стремление изобразить вульгарность в глазах Андре Бретона. Позже лидер сюрреалистов, переставив буквы в имени Дали, получил фразу Avida Dollars¹, усмотрев в позднем Дали все те коммерческие устремления, которые официальный сюрреализм отвергал. Однако, как я говорил выше, ко времени публичных выставок в конце 1930-х годов сюрреализм, как ни печально, оказался «обвенчан» с капитализмом, а Дали лишь признал этот факт. Сюрреалисты не преуменьшали роль Дали в своей известности, он присутствовал на их шоу 1938 года, хотя официально уже потерял их поддержку. Они приняли гений Дали за плохой вкус, как сказал Джордж Оруэлл, — один из немногих взвешенных откликов признанной литературы на сюрреализм 1930-х. Назвав Дали «антиобщественным, как вошь», а его работы «больными и отвратительными», Оруэлл, тем не менее, признал его искусство вызовом этике. Из этого мы можем заключить, что среди всех сюрреалистов лишь Дали создал себе в обществе имидж, отвечающий дадаистским стандартам провокационности.

Примечания

1. Букв. — «жаждущий денег».

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.