Вальтер Зернер — «Дада-денди»

Вальтер Зернер (Walter Serner, 1889—1942) — весьма своеобычная фигура в немецкоязычной литературе первой половины XX в. Его жизнь и творчество не были связаны с одной определенной страной; он прошел через увлечения многими художественными направлениями, но ни одному не хранил верность до конца. Его писательская деятельность началась в Австро-Венгрии, уроженцем которой он был, продолжилась в Берлине и Швейцарии, в 1920—1930-е годы (до запрета на его книги пришедшими к власти нацистами) он печатался преимущественно в Германии, но — периодически — также в Австрии и Чехословакии. Когда распалась «лоскутная» Дунайская империя, он получил чешское гражданство и после долгих скитаний по Центральной и Западной Европе осел в Праге, где его, отошедшего от литературной деятельности и ведшего незаметную жизнь отчаявшегося, разуверившегося во всем человека, в конце концов и настигла «коричневая чума».

К дадаизму Зернер пришел не сразу, уже ближе к финальной, «деструктивной» стадии движения в Цюрихе, хотя в этом швейцарском городе он был одним из первых немецкоязычных эмигрантов и к тому же довольно активно занимался писательской и издательской деятельностью. В неоднородной среде цюрихских дадаистов он был типичным аутсайдером, так как старательно избегал включения в чужие замыслы и программы, сторонился партийности, тенденциозности, ангажированности. Как и радикальные авангардисты, он критиковал современное ему искусство, культуру, мораль, общественное устройство, но его манера письма отличалась — при заметной склонности к свойственному писателям «пражского круга» мрачноватому гротеску — артистичностью и точностью психологических характеристик. Это качество — своеобразная элегантность вкупе с тягой к авантюризму не только в манере письма, но и в поведении — и послужило поводом для отнесения писателя к разряду «денди». Если он и был «денди» (что при его бедности представлялось маловероятным), то только в том смысле, какой придавал этому слову Хуго Балль (см. соответствующие места в «Бегстве из времени»). Приспособиться к групповой морали для него, неутомимого странника по городам и весям, было столь же трудно, как и задержаться надолго в одном месте. «И все же он, вероятно, в большей мере дадаист, чем большинство других. Дистанцируясь от попутчиков, он воплощал в жизнь первостепенную дадаистскую добродетель: благодаря своему индивидуализму избегать подчинения общественным нормам»¹.

Вальтер Зернер. Рис. Кристиана Шада

Зернер родился в Карлсбаде, в семье издателя местной газеты «Карсбадер цайтунг» Бертольда Зелигмана. Независимый, строптивый характер юноши проявился в отношениях с отцом, человеком деспотического склада, к которому Вальтер испытывал чувство ненависти, смешанной с презрением (филистер!), и с гимназическими учителями, которых клеймил язвительными шутками и эпиграммами; по этой причине ему пришлось сдавать выпускной экзамен дважды. Став студентом Венского университета, он сменил фамилию Зелигман на Зернер и принял вероисповедание глубоко почитаемой им матери-католички, хотя воспитывался отцом в иудейской традиции. В Вене Зернер изучал право и одновременно с увлечением отдавался литературному творчеству, осваивая профессию художественного и театрального критика. Серия его очерков о культурной жизни Вены была опубликована в «Карлсбадер цайтунг». Зернер с восхищением писал о творчестве молодых художников Адольфа Лооса, Климта и Кокошки. Он организовал в Карлсбаде первую персональную выставку работ Кокошки, положившую начало растущей славе австрийского художника-экспрессиониста. Но особенно восторгался юный Зернер творчеством Карла Крауса, которому посвятил две хвалебные статьи. Он безоговорочно разделял воззрения Крауса на общество, культуру, цивилизацию, искусство, язык. «Карл Краус — гениальный художник. <...> Со времен Ницше ему нет равных. Через сто лет его будут печатать в дешевых изданиях для народа и снисходительно посмеиваться над весьма скудным восхищением современников»². Польщенный Краус обильно цитировал Зернера в своем «Факеле».

Но Зернера тянуло в Берлин, где литературно-художественная жизнь разворачивалась интенсивнее, чем в Вене. Ненадолго задержавшись в Мюнхене, он вскоре оказался в прусской столице. Довольно быстро ему удалось утвердиться в роли художественного критика в журнале Ф. Пфемферта «Акцион». К тому же он защитил диссертацию в Грайфсвальде и стал доктором права. Но началась война, позиция журнала перестала соответствовать антивоенным настроениям Зернера. За ложное свидетельство в пользу поэта-дезертира Франца Юнга ему грозил арест, и гражданину Австро-Венгрии пришлось спешно бежать из охваченной шовинистическим угаром Германии. Оказавшись в конце 1914 или в самом начале 1915 г. в Цюрихе, Зернер становится сотрудником эмигрантского журнала «Мистраль», который издавали такие же, как он, эмигранты — писатель Хуго Керстен и художник Эмиль Ситтья. Третий и последний номер журнала пришлось выпускать в свет самому Зернеру, так как Керстен и Ситтья бежали из Цюриха, скрываясь от преследования кредиторов и властей. В статьях, опубликованных Зернером в этом журнале, явственно ощутимы предадаистские настроения. Он скептически, вполне в духе Х. Балля, отзывается о просвещении, воспитании, традиционных духовных ценностях: «Беглый взгляд на так называемую историю доказывает, что просвещение, духовное воспитание и тому подобные глупости ни к чему не ведут. Кто-то что-то проповедует. Им восторгаются или его оплевывают, возводят в королевское достоинство или отправляют на тот свет, и все остается по-прежнему. Неважно, зовут ли такого проповедника Иисус, Гёте, Савонарола, Вольтер (или Карл Краус). В принципе все эти господа всегда приносили несчастье»³.

Зернера не покидает мысль о собственном печатном органе, и через полгода появляется первый номер журнала «Сириус» («Sirius», 1915—1916, всего вышло 8 номеров), внешним видом (кроваво-красная обложка) напоминавший «Факел» Крауса, а по содержанию тяготевший к экспрессионизму. Среди сотрудников — Эльзе Ласкер-Шюлер, Петер Альтенберг, Теодор Дойблер и будущие дадаисты — Ханс Арп, Отто ван Реес, Кристиан Шад. В журнале печатаются не только современники (помимо названных выше — Иван Голль, Альфред Вольфенштайн, Поль Клодель), но и классики мировой литературы — Рабле, Паскаль, Бодлер. И, разумеется, эссе и рассказы самого Зернера. В графике преобладают авангардисты: Кристиан Шад, Ханс Арп, Альфред Кубин, Пабло Пикассо. Программу журнала Зернер изложил в статье под названием «Преисподняя» («Inferno») — именно таким представляется ему современный мир, попавший в адскую круговерть. Господствующий тон статьи — мрачный пессимизм, религиозность, мотивы заката и смерти. От агрессивности и революционаризма «Мистраля» не осталось и следа. Последнюю надежду на спасение Зернер ищет теперь в христианской религии, точнее, в опоре на индивидуальную христианскую этику. Он выступает против оппортунизма людей интеллектуального труда, против игрового момента и формализма в искусстве, требует серьезности, истовости, веры в дух и слово. Среди его кумиров теперь Кант, Шопенгауэр, Толстой и Достоевский. Он категорически не приемлет первого (предадаистского) манифеста Балля и Хюльзенбека, резко критикует Балля, которого до того приглашал к сотрудничеству в «Мистрале», за стихотворение об Иисусе-младенце, обвиняя в кощунстве и надругательстве над духом. Между ними возникла полемика, следы которой запечатлены в дневниковых записях Балля. Зернер заглядывал в «Кабаре Вольтер», вполне возможно, обсуждал интересующие его проблемы с Баллем, но от сближения с дадаистами воздерживался. Однако это сближение все же назревало вместе с эволюцией взглядов Зернера — и эволюцией дада от широко понимаемых поисков новизны к провокативности и деструктивизму.

От номера к номеру издатель «Сириуса» все дальше отходит от своих религиозных воззрений. Хотя идеалистический посыл в его писаниях сохраняется, но преобладает все же чувство отчаяния и бессилия от невозможности что-либо изменить. В передовой статье последнего номера речь идет уже об окончательном разрыве с унаследованной культурой, моралью и обретенной незадолго до этого верой. Его взгляды получают все более четкую нигилистическую, индивидуалистическую и анархическую окраску. Свое новое восприятие мира Зернер формулирует в коротких констатациях и афоризмах, которые позже почти дословно войдут в его дадаистский манифест «Последнее расшатывание» («Letzte Lockerung»), написанный в марте 1918 г. Но прежде чем совершить «поворот на 180 градусов» — от трагического гуманизма к дадаизму, Зернер почти два года ничего не публикует, трудно обретая новую позицию и столь же трудно расставаясь со старой. Прекратить издание «Сириуса», «эту дурацкую звезду», Зернера заставили не только финансовые трудности, но и поразившая многих смена ориентиров. «Я был крайне удивлен, услышав, что Зернер, этот религиозный тип, этот проповедник ангельской любви и других вещей, более или менее интересных с философской точки зрения, обратился к дадаизму»⁴. Переход Зернера в стан дадаистов сопровождался разрывом с прежним кумиром Карлом Краусом. Между ними возникла полемика, по манере обмена репликами напоминавшая скорее перебранку.

В поредевшем круге цюрихских дадаистов (Балль отходит от движения, Хюльзенбек возвращается в Германию) Зернер оказывается в момент, когда движение явно пошло на убыль. В паре с возглавившим дада Тцара он активно участвует в подготовке дадаистских вечеров и манифестаций, пытается придать движению новую энергию, изыскивает новые формы привлечения к нему внимания. Теперь он убежден, что искусство уже нельзя обновить, оно должно быть разрушено. Тон и язык его писаний становится крайне агрессивным, даже грубым: это радикальный афронт всему миру. Подобные настроения усиливаются с появлением в Цюрихе анархического индивидуалиста Франсиса Пикабиа, поддержавшего движение морально и материально. Арп, Тцара и Зернер организуют «анонимное общество по эксплуатации дадаистского словаря» («Société anonyme pour exploitation du vocabulaire dadaïste»), декламируют, импровизируя на ходу, симультанные стихотворения (прежде они хотя бы в общих чертах готовились заранее), готовя, таким образом, почву для «автоматического письма» сюрреалистов. Но, в отличие от «звуковых стихотворений» Балля, Хаусмана или Швиттерса, в экспериментах Арпа, Тцара и Зернера, как показывает «Гипербола о крокодильском парикмахере и прогулочной трости», сохраняются слова, грамматика, синтаксис и отчасти даже рифмы.

Пытаясь предотвратить или хотя бы замедлить распад дадаизма в Цюрихе, Тцара и Зернер обращаются с предложением о сотрудничестве к берлинцам и посылают им — в качестве общей платформы — «Последнее расшатывание» Зернера. В своем ответе Хаусман пишет Тцара: «Зернеру я хотел бы сказать: я ничего не имею против 39 пунктов присланного манифеста. Но я считаю, что здесь их невозможно осуществить, так как каждый отдельно взятый пакостник хочет играть ведущую роль. Нет никакого планомерного сотрудничества, о товариществе и речи не идет, каждый претендует на право смыться вместе с кассой. Хюльзенбек ленив, путается в понятиях и как организатор не годится»⁵.

В 1919 г. появилось объявление о подготовке к изданию журнала с характерным названием «Мозговая язва» («Hirngeschwür»), к сотрудничеству в котором Зернер собирался привлечь, кроме цюрихских, и берлинских дадаистов. Но цюрихские после войны разъехались кто куда, а берлинцам не понравились «основные направления», сформулированные Зернером. «Я абсолютно против бюрократизма Зернера, это дилетантизм, еврейско-австрийская манера. Идиотизм башки, напоминающей ночной горшок», — писал Хаусман Тцара в открытке от 17 мая 1919 г.⁶ И Хаусман, и Хюльзенбек отказались от сотрудничества только потому, что ведущая роль в издании предназначалась Зернеру, а не им. Центр дадаизма, считали они, мог находиться только в Берлине. Достичь единства так и не удалось. Провалилась и задумка о ежегоднике под названием «Zeltweg», который намеревались издавать Зернер, Тцара и Отто Флаке. Правда, им удалось подготовить номер журнала с таким же названием, вышедший с большим опозданием. Но дальше этого номера дело не пошло. Интерес к дадаизму или к тому, что от него осталось, иссяк. Тцара отправился по приглашению Пикабиа и Бретона в Париж, а Зернер перебрался в Женеву, где объявил о создании «Центрального дадаистского комитета», единственным членом которого был он сам. В Женеве в течение года Зернер организовал и провел три мероприятия: выставку работ Гюстава Бюше и Кристиана Шада, немного позднее выставку Франсиса Пикабиа и Жоржа Рибмон-Дессеня и так называемый «бал дада». Кроме того, по договоренности с Тцара он для поддержания интереса к движению распространял в печатных изданиях разного рода фиктивные объявления, которые вызывали полемику, опровержения и скандалы. Когда в одном из таких объявлений он возвестил о проведении «Второго международного дадаистского конгресса» (естественно, фиктивного), а себя назвал его председателем и «верховным дада», Тцара, считавший себя главнее других, занервничал, увидев в соратнике опасного претендента на главенство. Вдобавок ко всему Зернер потребовал запатентовать свое «чрезвычайно важное для дальнейшего развития дадаизма» открытие, гласившее, что «все пророки, художники, революционеры и т.д. суть авантюристы». Это был жест разрыва не только с Тцара, но и с движением в целом, которое утратило энергию протеста и превратилось в безопасное развлечение. Приехав в Париж, Зернер натолкнулся на холодный прием со стороны недавних соратников и вскоре окончательно разругался и с Тцара, и с Пикабиа. Поддержал его только Бретон — как потенциального союзника в борьбе с Тцара. Зернер покидает Париж в состоянии полного отчаяния. «Боже мой! — пишет он своему другу Шаду. — Что ждет меня впереди? Абсолютно ничего!»⁷

Собственно, на этой ноте отчаяния и заканчивается дадаистский период Зернера. В сентябре 1920 г. он писал, подводя итог своему участию в движении: «Дадаизм, который до этого манифеста (имеется в виду «Последнее расшатывание». — В.С.) был весьма рыхлой группой современных художников с оригинальным названием, после манифеста обрел стиль <...> и тенденцию. То и другое обречены на гибель. Стиль, потому что он в своей подлинной сути так близко подошел к границе выразимого в языке, что еще шаг — и окажешься в царстве безумия; тенденция, потому что она, по сути, таковой и не была. Пародия — это хорошая плохая шутка. А дадаизм, кстати, давно уже стал плохой шуткой»⁸. Примером для подражания для него стал (или остался: он еще в юности восхищался Казановой) образ денди-авантюриста. В 1921 г. он добавил к названию манифеста «Последнее расшатывание» подзаголовок: «Краткое руководство для авантюристов». В известном смысле он и сам был авантюристом, хотя и очень неудачливым.

Образ Зернера-человека окружен слухами, вымыслами и легендами. Никто не знал, на какие средства он жил. Поговаривали, что он играл в казино, умел подбирать ключи к меценатам и брать в долг, даже занимался сутенерством, но все это из области слухов: Зернера отождествляли с персонажами его криминальных рассказов. Он сам способствовал возникновению легенд о себе, придавая своим «историям» фиктивный автобиографический характер. Писатель Отто Флаке, имевший отношение к дадаизму и лично знавший Зернера, писал: «О нем никто ничего не знает. На вопрос о своей национальности он отвечает остроумной шуткой. Те, кто интересуется подобными вещами, имеют разное мнение по поводу того, что он нигде не служит. Он вращается в разных кругах; вот и получается, что тот, кто видел Зернера в фешенебельном отеле, называет его утонченным дипломатом, приятелем буржуазных или аристократических дам; другой, заметивший его в два часа ночи в пивной со скверной репутацией, утверждает, что Зернер отнимает деньги у проституток. Слухи, легенды обвивают маски, которые носит Зернер. Их у него целая дюжина. Это его лица»⁹.

Маски, как известно, редко (и ненадолго) совпадают с истинным лицом. Маска джентльмена-авантюриста, «барона среди солдат-дадаистов» (Х. Рихтер), элегантного денди не соответствовала подлинному облику Зернера. Он вел скромную, трудную жизнь не очень успешного литератора, страдал от вечной нехватки денег, часто закладывал свои вещи, чтобы расплатиться со срочными долгами. Известен факт, когда однажды в берлинском кафе он появился в шубе, под которой было только нижнее белье: костюм остался в ломбарде. Жил он всегда в третьеразрядных пансионах вблизи вокзалов, готовый в любой момент отправиться в путь. Основное содержимое его багажа составляла портативная пишущая машинка. Случалось ему работать и продавцом в магазине, и общаться с состоятельными людьми, не говоря уже о коллегах по писательскому ремеслу. Среди его меценатов, например, был голландский миллионер Антон ван Хобокен: ему посвящено «Последнее расшатывание». За маской «дада-денди», приверженца анти-искусства, таился знаток и ценитель классической культуры и литературы, подолгу работавший над своими сочинениями, шлифовавший их до последнего момента. Как всякий нормальный человек, он был заинтересован в успехе своих сочинений, внимательно следил за отзывами в прессе, которые чаще всего были для него неутешительными. Т. Мильх приводит цитату из письма Зернера Шаду (1928 г.): «Меня так сильно ненавидят, так настойчиво интригуют против меня, что я начинаю находить все это отвратительным. А поскольку я не из тех, кто вешает голову, то скоро брошу это дело»¹⁰.

Нельзя сказать, что литературная продукция Зернера совсем не имела общественного резонанса. Резонанс был, но в 1920-е и в начале 1930-х годов по преимуществу отрицательный. Литература, которую он создавал, в эти годы была невостребованной — по своему содержанию, не по форме. В отличие от других дадаистов и вопреки собственным призывам разрушать искусство как «детскую болезнь» и руководствоваться только инстинктами, в его криминальных историях нет и следа разрушения языка, грамматики, синтаксиса, им свойствен строгий, выверенный, «пружинящий» стиль. Но художественный мир Зернера, воссоздающий приключения души и духа чаще всего в условиях социального дна, мрачный взгляд на настоящее и будущее культуры резко контрастировали с распространенными (и насаждаемыми определенными силами) настроениями той поры. Поэтому вышедшее в конце 1920-х годов в берлинском издательстве Штегемана 7-томное собрание сочинений писателя обернулось в финансовом плане полным фиаско. В 1931 г. реакционные силы попытались наложить запрет на повесть Зернера «Тигрица» («Die Tigerin»), и только заступничество именитых коллег, среди которых были А. Деблин, К. Эдшмид, М. Херман-Найсе, помогло отвести угрозу. Но после прихода к власти нацистов все им написанное было внесено в список «бульварной и порнографической литературы» («Schund- und Schmutzliteratur») и подлежало полному запрету. К этому времени Зернер уже исчез с литературной арены. Никто не знал, где он находится, даже друзья. В 1938 г. он снял квартиру в Праге, женился на своей давней спутнице Доротее Херц, которой еще в 1925 г. посвятил сборник рассказов «Свист за углом» («Der Pfiff um die Ecke»). После оккупации Чехии супружескую пару, которой пришлось зарегистрироваться в еврейском гетто, депортировали в концентрационный лагерь Терезиенштадт. Там следы Зернера теряются. Известно лишь, что он погиб в 1942 г. Период биографии Зернера с 1928 по 1942 г. до сих пор остается практически не исследованным по причине полного отсутствия документальных свидетельств. Зернер не вел дневников, не писал воспоминаний, прекратил переписку — растворился в небытии.

После Второй мировой войны его творчеством долгое время никто не интересовался. Его имени не найти в издававшихся тогда историях немецкой (немецкоязычной) литературы, энциклопедических словарях и справочниках. Только в 1964 г. стараниями Кристиана Шада появились новые издания «Последнего расшатывания» и повести «Тигрица», а немного позднее — репринт журнала «Сириус». Вскоре пришла очередь и для сборника детективных рассказов. Однако научное освоение его творчества началось только после издания в 1984 г. Полного собрания его сочинений, подготовленного Т. Мильхом, и заметно активизировалось после издания приуроченного к столетию со дня рождения писателя расширенного собрания сочинений в 10-и томах (1989). Отношение к творческому наследию Зернера остается неоднозначным, но его место в истории литературы и авангардизма первой трети XX в. уже никем не подвергается сомнению.

В заключение этого краткого очерка приведем высказывания людей, близко знавших Зернера и ценивших не только его творчество, но и его человеческие качества.

Кристиан Шад подчеркивал, что Зернер не терпел ханжества, в жизни умел обходиться малым и был преданным другом. «Его постоянно бодрствующий ум, не останавливающийся перед самокритикой, и его способность смотреть на себя со стороны, как на действующую куклу, давали ему возможность осознанно погружаться в те или иные явления, интенсивно переживать их и затем внезапно и совершенно сознательно отказываться от своего восхищения ими как своего рода "непонятного безумия". За всю свою жизнь я не встречал человека, который бы так виртуозно и чисто владел всеми регистрами человеческих возможностей, как он...»¹¹

Ханс Рихтер: «Он был великим циником дадаистского движения, законченным анархистом, архимедом, перевернувшим мир с ног на голову и с презрением оставившим его висеть вниз головой <...> Его "Последнее расшатывание" было, по существу, последним словом и окончательным решением того, что дадаизм подразумевал под философией. Все должно быть расшатано, ни один винтик не должен был оставаться на своем привычном месте; надо было расшатать и расширить отверстие, к которому раньше подходил этот винтик; и винтику, и человеку предназначалось идти к новым функциям, постичь которые можно было только после полного отрицания того, что было»¹².

И в другом месте: «Его дерзкая манера держаться, <...> безукоризненно точный язык, замечательный ум, первостатейный психологизм, поведение с дамами, иногда напоминавшее поведение пещерного человека, — все это делало Зернера своего рода бароном среди солдат-дадаистов. Ни Тцара, ни Хюльзенбек, носившие монокли, не могли с ним в этом соперничать. У Зернера монокль смотрелся "естественно". Во многих отношениях Зернер был большим, чем Балль (идеалист) или Тцара (реалист) воплощением бунта в его, как выразились бы сегодня, экзистенциальной форме. Вопреки своей радикальной программе или именно благодаря ей он был моралист ("Расчеловечивание еще не есть одухотворение") — в противоположность практичному Тцара, который воспринимал и использовал мир без всяких угрызений совести. Изысканный, хотя иногда и несколько потрепанный облик Зернера был чем-то большим, чем оставшаяся от жизни в Вене привычка хорошо выглядеть, он был выражением личной чистоты, которой Зернер, вопреки отрицанию всех ценностей, придавал большое значение»¹³.

Примечания

1. Peters J. «Dem Kosmos einen Tritt!» Die Entwicklung des Werkes von Walter Serner und die Konzeption seiner dadaistischen Kulturkritik. Frankfurt am Main, 1995. S. 12.

2. Semer W. Das Gesamtwerk. Bd. 1. Ueber Denkmäler, Weiber und Laternen. Frühe Schriften. Berlin, 1989. S. 81.

3. Ibid. S. 144.

4. Цит. по: Schroff R. Serner und dada. Siegen, 1989. S. 6.

5. Peters J. Op. cit. S. 157.

6. Ibid. S. 163.

7. Цит. по: Schroff R. Op. cit. S. 46.

8. Цит. по: Peters J. Op. cit. S. 167.

9. Milch Т. Ein gewaltiger metaphysischer Rülpser // Dr. Walter Serner / Hrsg. von H. Wiesner. Berlin, 1989. S. 64.

10. Ibid. S. 68.

11. Serner W. Hirngeschwür. Texte und Materialien. Walter Serner und dada / Hrsg. von Thomas Milch. Erlangen, 1977. S. 90.

12. Richter Н. Profile. Zürich, 1961. S. 105.

13. Richter H. Dada. Kunst und Antikunst. Köln, 1964. S. 35.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.