Жорж Рибмон-Дессень. Бойня безвинных

Век болен, у века болит сердце. Сердечная боль отражается на желудке и чувствах. И его санитары, важные ветеринары и грязные аптекари могут сколько угодно размахивать своими шприцами для инъекций или пробирками, сколько угодно анализировать, канализировать и громко разглагольствовать о моральном здоровье — сами они больны той же болезнью. Со своих высоких ходулей, на которых они передвигаются, чтобы каждый мог восхищаться ими, они вообще не замечают рвоту, смешавшуюся с их словами, не замечают абсцессов на своих лбах. Ошибка не в том, что они поносят, — они сами суть изолгавшиеся и лицемерные рожи, пекущиеся о своем спасении перед человечеством, облизыватели совести, онанисты добра, магометы, страдающие расширением вен, одноногие боги. Они носятся и разбрасывают экскременты в священных местах или плюют в сбитые сливки, которыми полдничают добрые буржуа. Они выступают в роли антихристов в автомобиле или современных дьяволов. И камни для побивания провинившихся кажутся им сладкими, как пряники. Фокусы факира мгновенно превращают семечко в дерево. Камень легче превратить в цветок, когда он летит по параболической баллистической траектории. Вот почему этих шарлатанов в прорванных масках хоронят в красивых гробах из красного дерева и лазурита, обкуривают фимиамом общественного признания, трупы их украшают большой лентой Почетного легиона, и маленькие дети из приличного общества будут познавать по их книгам истину.

Тут-то и заключается болезнь: это болезнь словаря, болезнь номинализма. Обнаруживается, что за словами нет ничего, кроме значения этих слов. Проходит час свободы и упоения — и наверх всплывает порядок: слова снова обретают цель и значение, и вместе со значением накапливаются знания и растет уверенность. Отсюда совсем недалеко до гильотины.

Разрушение и восстановление. Прекрасная мечта о полном распаде, похоже, поблекла. Закрыть глаза и вернуться в горы, на глетчеры? Ребра общества вздымаются от дыхания жизни. Оно хочет жить; все поры его кожи цепляются за жизнь. Да, да, да, да. Восстанавливать, строить, пока не сдохнешь. Есть лишь одна возможность перескочить через общество. Нужно повести его к поилке и кормушке, встать впереди и громче, чем оно само, провозглашать веру, держа при этом в руке нити, тоненькие обманчивые нити разложения. Но в один прекрасный день все же нужно... Разве что этот день будет отодвигаться вплоть до нашей смерти. Речь об удовольствии, а не догматике. Упрямое, чистое удовольствие держать в ладони немного пепла, который содержит все, что на несколько мгновений могут иметь Коран, Discours de la Méthode, Мона Лиза или просто первое попавшееся слово, например, нюхательный табак или мушка на лице.

Разрушать. Только не систематический скепсис, он ничего не разрушает. А полное таинственности разложение значений и ценностей, которые оставляет явленный нам мир словно мглистую пыль, сквозь которую проникает взгляд и которую пронизывает телесное прикосновение. Особенность каждого предмета уничтожена, сведена к состоянию бумажных денег: происходит обмен — вы получаете архангела за плитку шоколада или велосипед за обнаженную американку. Что значит Иисус или мой глаз? Что значит спящий человек, зеленый кузнечик или пораженная сифилисом плоть? Что значит героизм героев, кислота уксуса, совершенство Бога? Строение тела тоже теряет свои особые свойства. Присущая ему температура, специфический вес, измеренные особыми приборами, испаряются В конце концов вдыхаешь воздух, словно находясь на овеваемой бурным ветром возвышенности или перед лицом волн. Вдыхаешь слова — вдыхаешь камни.

Физиологическая потребность ощущать разные оттенки вкуса на языке, сменять холод теплом, сняла рубашку веры и, показав, что эта вера собой представляет, разрезанная на маленькие кусочки, проложила дорогу дада. Кости красотки — это порошок для пудинга. Дада снова ввел в грамматику глагол быть. Сегодня обнаруживаешь, что дада есть истинное лицо того, о чем думают между Южным и Северным полюсом. А боль сердца? Лицо того, о чем думают, вдруг оказывается с блестящим носом, блестящим, как сдвоенные солнца сознания, и экскрементальные калькуляции быстро сменяют друг друга. Что за чудный алмаз! Снова возникают равновесие, дьявол и бог-отец, и волшебники различения, и единство.

Кто не принимал участия в дада и презирал его, тот был дада. Дада остается, и кто не принимает в нем участия, тот, похоже, перестает быть дада. Более того: дада прошел через свой кризис и задумался о создании. Создание посреди разрушения. Нарыв лопнул и выбросил в небо вихрь грязных тиар. Новая жизненная мудрость пишется гнойными буквами; и новые мудрецы спорят, определяют, взвешивают и записывают результаты на те же самые доски, которые служат всему, что мыслится.

Ко всем идиотам, составляющим цвет человечества, добавляются идиоты, превратившиеся в цветы. Благородная шайка, прекрасный ботанический сад. Спектакль, призванный делать бескорыстных скромниками. Как, неужели можно так легко возвыситься до свергнутых великих мужей, до идиотов, которые притягивают к себе восхищение масс? Такая малость отделяет нас от этих торгашеских душонок? И мы могли бы... Точно так же как и они, со своей стороны, придерживаясь мнения, что величие, которым они наделяют свои творческие возможности, свою личность и свою славу, это маленькая золотая рыбка в стеклянном сосуде и что жизнь в Судане, в Китае или в морских глубинах будет продолжаться, если рыбка всплывет своим бледным брюшком кверху. Среди своих женушек, нянюшек и тунеядцев они страшно далеки от сияния славы Шекспира. Это маленький пасьянс. Один-единственный индивид может создать Бога. Но какого Бога! Масштаб гения измеряется окружностью талии.

Я слишком хорошо знаю этот вид одиночества в полумраке комнаты, в постели, над которой витает мечта о троне вкупе с отчаянием по поводу своей действительной малости — неиссякаемое желание смотреться в зеркало, которое обособляет вид будущего трупа и украшает лоб, готовя его к лавровому венку, который мог бы быть лавровым венком Аполлона, — я слишком хорошо знаю все это и могу предположить, что они хвастливо пускают пузыри на уличные фонари и разыгрывают жажду жизни. Их еще щекочет прежний нигилизм, и новое пышное цветение делает их ненасытными, как бедных хищников, которых засунули в клетки, чтобы буржуазные дамочки могли извиваться на прикроватном коврике, выкрикивая: о мой лев, мой тигр, мой белый медведь! Они носят перед собой Рембо и Лотреамона, как истрепанные и оскорбительные старые одеяла, они прикрывают ими брюхо своих прежних друзей, оставшихся за пределами новой волны обновления, но втайне они прокалывают иглой, зараженной сифилисом, глаза этих огородных пугал, чтобы заставить их покаяться в том, что в жизни они были такими тощими, а в смерти так сильно потучнели. Они хотят быть одновременно Рембо, Лотреамоном, Наполеоном и Вагнером. Их нужно обожать или уничтожать. Обожать, ибо они неизменно служат выражением созидательной силы человечества, что само по себе достойно уважения. Уничтожать, чтобы избавить их от страданий коровы, возжелавшей стать быком, от их неизбежной неспособности вбивать колья на солнце. Между тем и другим — пустота.

Родившиеся из временной беременности дада, они своей откровенной тиранией лишь возвращают дада ту силу, в которой они ему отказывают. Переход от народного одобрения к полному отрицанию был всего лишь длящимся секунды возвращением к точке вынужденного равновесия. Дада снова молод, очень молод. Апостолы-миссионеры, центростремительные дожи: позаботьтесь о своем здоровье, о своем ночном воздухе, о вкусе соуса. Вы умрете если не от дада, то от своей смерти.

P.S. — Чтобы спасти свое душевное здоровье, эти кающиеся изображают из себя кающихся в свой последний час. Потом они выдохнут из себя свою жизнь. Прощайте, покаянные! Саван — не носовой платок невесты. Из него не выберешься. В нем не спрячешься. Загнивайте.

1923

(Приводится по изданию: Georges Ribemont-Dessaignes. DADA. Manifestes, poèmes, nouvelles, articles, projets, théâtre, cinéma, chroniques. Paris, 1994. P. 252—255.)

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.