Тристан Тцара. Речь на конгрессе дадаистов¹

Дамы и господа,

Вы уже знаете, что для широкой публики, для вас как членов общества дадаист равнозначен прокаженному. Но это всего лишь так говорится. Когда с нами говорят с глазу на глаз, то сохраняют тот остаток форм вежливости, которому мы обязаны привычкой верить в прогресс. На расстоянии в десять метров снова начинается ненависть. Если вы спросите меня, почему так происходит, я не смогу вам ответить.

Еще одна характерная черта дада — постоянный уход его друзей. Люди расторгают связь с дадаизмом, заявляют о своем отходе от него. И первым, кто заявил об этом, был я. Все знают, что дада — это ничто. Я отошел от дада и от себя самого, как только осознал значение Ничто.

Если я все же продолжаю что-то делать, то только потому, что это доставляет мне удовольствие или, скорее, потому что во мне есть заряд активности, который я использую и растрачиваю, где только могу. В принципе все истинные дадаисты всегда были разделены. Все, для кого дада было настолько важно, что они отделились от него втихую, действуют только из потребности в саморекламе и доказывают, что фальшивомонетчики, словно отвратительные черви, всегда вползали в самые светлые и громкие предприятия духа.

Я знаю, что вы пришли сегодня вечером, чтобы услышать разъяснения относительно дада. Так вот, не ждите никаких разъяснений. Объясните мне, почему вы существуете. Вы этого не знаете и, возможно, ответите мне: я живу во имя счастья своих детей. Но в глубине души вы знаете, что это не так. Быть может, вы скажете: я живу, чтобы защищать свою родину от вторжения варваров. Но этого недостаточно. Возможно, вы скажете: я существую, потому что этого хочет Бог. Но это бабьи россказни. Вы никогда не узнаете, почему вы живете на свете, но вас легко убедить, каким образом можно придать жизни серьезное значение. Вы никогда не поймете, что жизнь — это игра слов, ибо вы никогда не будете достаточно одиноки, чтобы противопоставить ненависти, осуждению и всему тому, что требует больших усилий, уравновешенное и спокойное состояние духа, в котором все равно всему и не имеет значения.

Дада отнюдь не современное явление, это скорее возвращение к квазибуддистской религии безразличия. Дада набрасывает на вещи искусственную нежность, покрывает их снегом мотыльков, вылетевших из черепа фокусника. Дада — это неподвижность, ему неведомы страсти. Вы возразите мне, что это парадокс, так как дада выражает себя в насильственных действиях. Реакции индивидов, зараженных вирусом разрушения, в самом деле довольно насильственны, но только когда эти реакции истощаются и сводятся на нет из-за постоянного убийственного вопроса Зачем?, средством, помогающим держать себя в руках, остается безразличие. Кстати, столь же убедительно я мог утверждать и обратное.

Должен признать, что мои друзья не одобряют эту точку зрения. Но Ничто обнаруживает себя только как отражение индивидуальности. Поэтому оно имеет силу для каждого, поскольку каждый считает важной только свою собственную личность — я говорю о себе самом. Уже этого более чем достаточно. Могу ли я в таком случае взять на себя смелость и к всеобщему удовлетворению говорить обо всех?

Нет ничего приятнее, чем приводить в замешательство людей — людей, которых не любишь. Для чего объяснять им то, что всего лишь возбуждает их любопытство? Люди любят только самих себя, свою ренту и свою собаку. То, что это именно так, проистекает из ложного понимания собственности. Когда человек беден духом, он обладает твердым, несокрушимым интеллектом, свирепой логикой и непоколебимой точкой зрения. Попытайтесь опустошить клетки своего мозга, а потом заполнить их наудачу. Постоянно разрушайте то, что в вас скопилось. В зависимости от того, куда ведут вас ваши прогулки. Тогда вы многое поймете. Вы не умнее нас, а мы не умнее вас.

Тристан Тцара. Рис. Марселя Янко

Интеллект — это такая же организация, как и любая другая, как общественный строй, банковская система или легкая беседа. Как разговор за чашкой чая. Интеллект необходим для наведения порядка и внесения ясности там, где ее нет. Он необходим для создания иерархической лестницы в государстве. Для разработки классификации, без которой невозможна рациональная работа. Для отделения материальных вопросов от моральных, причем к первым следует относиться с большой серьезностью. Интеллект — это триумф хорошего воспитания и прагматизма. К счастью, жизнь — это нечто иное, ее удовольствия неисчислимы. Их нельзя оплатить жидким, текучим интеллектом.

Эти наблюдения за повседневными обстоятельствами жизни привели нас к пониманию того, что составляет наш минимум взаимного согласия — не считая симпатии, которая нас объединяет и которая не поддается объяснению. На принципах ее не выстроишь. Ибо все относительно. Что есть ПРЕКРАСНОЕ, ИСТИНА, ИСКУССТВО, ДОБРО, СВОБОДА? Слова, которые для каждого отдельного человека означают отнюдь не одно и то же. Слова, претендующие на то, чтобы насадить в мире единодушие — именно здесь причина того, что их часто пишут с прописной буквы. Слова, не имеющие ни моральной ценности, ни объективной силы, которые люди привыкли в них находить. Их значение меняется от одного индивида к другому, от одной страны к другой. Люди отличаются друг от друга. Эти отличия и составляет в них то, чем они интересны. Мозги человечества не имеют общей основы. Бессознательное неисчерпаемо и неконтролируемо. Его сила превосходит нас. Она столь же таинственна, как и самая маленькая частичка клетки мозга. Даже если бы мы ее познали, кто осмелится утверждать, что мы сможем воссоздавать ее так, чтобы она оказалась живой, способной порождать мысли?

Что дали нам теории философов? Сделали ли мы с их помощью шаг вперед или шаг назад? Что значит «вперед» и что значит «назад»? Изменили ли эти теории формы нашего удовлетворения? Мы существуем. Мы спорим, волнуемся, противимся. Все остальное соус — иногда приятный, но чаще разбавленный безграничной скукой соус: болото, окаймленное щетиной засыхающего кустарника. Хватит с нас хорошо продуманных движений, требующих от нас чрезмерной веры в благодеяния науки. Сегодня нам нужна спонтанность. Не потому, что она лучше или хуже, чем что-либо другое. А потому, что все, что свободно, без подключения спекулятивных идей, исходит из нас самих и нас, выражает нашу суть. Нужно ускорить это выражение полноты жизни, сплошь и рядом растрачиваемой без пользы. Искусство не самое ценное проявление жизни. Искусство не имеет той общей для всех благословенной ценности, которую ему приписывают. Жизнь куда интереснее. Дада знает истинную меру, свойственную искусству; дада хитрыми, коварными способами вводит искусство в проявления повседневной фантазии. И наоборот. В искусстве дада возвращает все к изначальной, но всегда относительной простоте. Оно привносит свои настроения в хаотическую бурю творения и в варварский танец первобытных народов. Дада хочет свести логику к личностному минимуму; литература в первую очередь предназначается для тех, кто ее создает. Слова тоже имеют свой вес и служат абстрактной конструкции. Меня не отпугивает абсурдное, ибо по большому счету все в жизни кажется мне абсурдным. Только растяжимость наших конвенций соединяет не связанные друг с другом действия. В искусстве нет ни истинного, ни прекрасного; меня интересует интенсивность жизни личности, непосредственно и однозначно воплощенная в ее делах, интересует человек и его витальная сила, угол зрения, под которым он смотрит на вещи, а также то, каким образом он собирает в корзину смерти ощущения и душевные движения, эту тончайшую ткань из слов.

Дада пытается выяснить значение слов еще до того, как ими воспользоваться, не с точки зрения грамматики, а с точки зрения изображения. Предметы и краски пропускаются через один и тот же фильтр. Нас интересует не новая техника, а дух. Зачем нам думать об обновлении живописи, морали, литературы, политики или общества? Мы все знаем, что это обновление средств всего лишь одеяния, сменяющие друг друга в разные исторические эпохи — малоинтересные вопросы моды и внешнего вида. Мы хорошо знаем, что люди в одеждах эпохи Возрождения были примерно такими же, как и люди нынешние, и что Чжуан-цзы² был в той же мере дадаистом, что и мы сами. Вы заблуждаетесь, если принимаете дада за современную школу или хотя бы реакцию на существующие ныне школы. Многие мои утверждения показались вам традиционными и само собой разумеющимися: лучшее доказательство того, что вы, сами того не зная, были дадаистами — и, вполне возможно, даже до рождения дада.

Вы часто можете услышать: дада — это состояние духа. Вы можете быть веселыми, печальными, угнетенными, радостными, меланхоличными или дада. Не будучи литераторами, вы можете быть романтичными, мечтательными, усталыми, фантазирующими, по-купечески расчетливыми, тощими, увлеченными, тщеславными, любезными или дада. В ходе дальнейшего исторического развития, когда дада станет строго очерченным, привычным словом, когда всеобщее употребление придаст ему значение органического слова с недвусмысленным содержанием, тогда можно будет быть дада без стыда и унижения. Сегодня никто не вспоминает о литературе романтической школы, когда видит изображенные в ее духе озеро, ландшафт или характер. Медленно, но верно вырабатывается и дадаистский характер.

Дада присутствует здесь и везде, такое, как оно есть, с его недостатками, с непохожими друг на друга людьми, на что оно смотрит с полным равнодушием. Нам часто говорят, что мы непоследовательны, но когда в это слово вкалывают нечто оскорбительное, я понимаю это с трудом. Непоследовательно все. Кто-то решает принять ванну, но идет в кино. Кто-то хочет оставаться спокойным, но несет черт знает что. Еще кто-то, кто имеет о чем-нибудь точное представление, но кому удается высказать нечто прямо противоположное в словах, звучащих, как плохой перевод. Никакой логики. Только относительные неизбежности, которые обнаруживаются a posteriori и для которых имеет значение не точность, а истолкование.

События жизни не имеют ни начала, ни конца. Все происходит самым идиотским образом. Поэтому все равно всему. Простота и есть дада.

Приведение необъяснимого, мгновенного состояния в соответствие с логикой представляется мне занимательной игрой. Нам с избытком хватает общепринятых условностей разговорного языка, но для нас, дадаистов, для наших интимных игр и нашей литературы мы в нем больше не нуждаемся.

В живописи все происходит точно таким же образом. Владеющие ремеслом художники, которые делают очень хорошо то, что во много раз лучше делает фотоаппарат, продолжат игру. Мы будем гнуть свою линию. Не зная, зачем и как. Будем играть со всем тем, что плывет нам в руки. Наши продукты будут ПЛОХО СДЕЛАНЫ, но нам на это наплевать.

Начальная стадия дада была началом не искусства, а отвращения. Отвращения к благородному величию философов, которые нам все объясняют вот уже три тысячи лет (а зачем?); отвращения к самонадеянности тех художников, которые изображают из себя наместников Бога на земле; отвращения к страстности и подлинной, болезненной озлобленности, идущей в ход там, где этого вовсе не стоило бы делать; отвращения к новой форме господства и ограничения, которая лишь стимулирует властолюбие людей, вместо того чтобы его подавлять; отвращения к каталогизирующим категориям, к ложным пророкам, за которыми скрываются денежные интересы, высокомерие или болезни; отвращения к разделению между добром и злом, прекрасным и уродливым (ибо почему более достойно уважения быть красным, нежели зеленым, левым, нежели правым, большим, нежели маленьким?); наконец, отвращения к иезуитской диалектике, которая способна все объяснить и впихнуть в убогие мозги нелепые, тупые мысли, не имеющие ни основания, ни корней, — и все это с помощью ханжеского искусства и вульгарных обещаний, свойственных шарлатанам.

После того как внимание всего мира снова было привлечено к СМЕРТИ и к ее постоянному присутствию среди нас, дада действует все разрушительнее, но не вовне, а в себе самом. Из своего отвращения оно не извлекает ни пользы, ни гордости, ни преимуществ. Оно даже не борется больше, так как знает, что это ни к чему не ведет, что все это не имеет значения. Дадаиста интересует только его собственный образ жизни. Но здесь мы прикасаемся к великой тайне.

Дада — это состояние духа. Поэтому оно проявляется по-разному у разных народов, в разных событиях. Дада применимо ко всему, и все же оно ничто, та точка, в которой встречаются ДА и НЕТ — не торжественно, не в замках человеческой философии, а просто на углу улиц, как собаки или кузнечики.

Дада бесполезно, как и все в жизни.

Дада не притязает на знание, какой должна быть жизнь.

Возможно, вы лучше поймете меня, если я скажу, что дада — это девственный микроб, упорно, словно воздух, проникающий во все щели, которые разум не в состоянии закрыть словами или условностями.

1922

(Приводится по изданию: Tristan Tzara. Oeuvres completes. T. 1. 1912—1924. Paris, 1975.)

Примечания

1. Выступление Тристана Тцара на конгрессе дадаистов и конструктивистов в Веймаре в 1922 году.

2. Чжуан-цзы (ок. 369—286 до н.э.) — древнекитайский философ, один из основателей даосизма.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.