Сеанс четвертый. 15 февраля 1928 года

Андре Бретон, Жан Генбах¹, Марсель Дюамель, Макс Мориз, Пьер Навиль, Жак Превер, Ив Танги, Пьер Юник.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я в смятении от того, что вы обсуждаете секс в плане физиологическом, что вы отделяете секс от любви.

АНДРЕ БРЕТОН. — Ничего подобного.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я живу только для того, чтобы встретить женщину, на все остальное мне плевать, для меня не существует ничего, кроме этой женщины. Повторяю, что сексуальности нет, есть только любовь. Как это должно вас удручать!

АНДРЕ БРЕТОН. — Сейчас мы немножко повеселимся. Вопрос о сексуальности меня вовсе не удручает. Я стою выше сексуальности во имя любви.

ЖАН ГЕНБАХ. — Любовь познают своим нутром и своей головой.

МАКС МОРИЗ. — Что он понимает под нутром, не говоря уже о голове?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я хочу сказать, всеми фибрами моих нервов, всем моим существом, всем тем, что означает слово «душа».

АНДРЕ БРЕТОН. — Души нет.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я утверждаю, что есть, и именно в этом я с вами не согласен. Понятие «душа» мне гораздо ближе и привычнее понятия «дух».

МАКС МОРИЗ. — Под душой вы понимаете то, что отличается от тела?

ЖАН ГЕНБАХ. — Нет. Вы хотите говорить о дуализме?

АНДРЕ БРЕТОН. — Так что такое «душа»?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не знаю, можно ли так ставить вопрос.

МАКС МОРИЗ. — Уточняю. Чем понятие «душа» выше понятия «дух и тело» или «дух»?

ЖАН ГЕНБАХ. — Духом я могу понять, тогда как душа — это физическая, психическая, эмоциональная, это полная часть моего существа, которая часто ставит меня лицом к лицу с тайной и с непознаваемым. Мне не нужно этого понимать.

АНДРЕ БРЕТОН. — Здесь речь идет не о духе, не о душе, не о понимании ради понимания, не об эмоции ради эмоции, здесь мы говорим о жизни.

ЖАН ГЕНБАХ. — Если речь идет о жизни, то я могу сказать, что я одержим жаждой любви и счастлив этой одержимостью. Я не властвую над собой, я себе не принадлежу. Я не понимаю, на чем может основываться система, которая утверждает, что обладать лучше, чем принадлежать.

АНДРЕ БРЕТОН. — Эти метафизические рассуждения меня не интересуют, и я хотел бы продолжить нашу дискуссию.

ЖАН ГЕНБАХ. — В таком случае я предпочитаю просто отвечать на ваши вопросы.

АНДРЕ БРЕТОН. — В таком случае я заявляю, что считаю недопустимым позволить Генбаху втянуть нашу дискуссию в те дебри, где ей нечего делать. Я думаю, мы все глубоко уважаем его историю и образование, но, полагаю, что вопрос об обладании или доминировании, чего? поставлен чисто формально, и я не придаю ему никакого значения. А теперь я бы хотел знать, что Жан Генбах думает о педерастии.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я думаю, что это замечательно, если только речь идет о страстной и непреодолимой любви. Я не представляю, как можно противопоставлять один пол другому.

АНДРЕ БРЕТОН. — А что вы думаете о возможности одновременного оргазма у мужчины и женщины?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я всегда думал, вплоть до настоящего времени, что в моих объятиях женщина достигает оргазма в тот момент, когда этого хочу я.

АНДРЕ БРЕТОН. — Мания величия. Поскольку Генбах не противопоставляет дух и тело, мне интересно знать, противопоставляет ли он тело и душа.

ЖАН ГЕНБАХ. — Никогда. Я пользуюсь этими словами, но не считаю, что тело и душа как-то противопоставлены. То, что другие называют моим телом, и есть моя душа.

МАКС МОРИЗ. — Как, по-вашему, любовь соотносится с Богом?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не знаю, означает ли это что-нибудь. Потому что я могу ответить только одно: что Бог — это я, и что я обожествляю все, до чего я дотрагиваюсь. Я ничего ничему не хочу противопоставлять, потому что все едино.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Вы за обет безбрачия для священников?

ЖАН ГЕНБАХ. — На это мне плевать. Если это эмпирический вопрос, то я ничего особенного не думаю по этому поводу Кроме того, священников не существует. Существует лишь любовное сияние во всем.

АНДРЕ БРЕТОН. — Пантеизм.

ЖАН ГЕНБАХ. — Меня-то как раз удивляет ваш панпсихизм, который вы вкладываете во все.

АНДРЕ БРЕТОН. — Откуда вы это взяли?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Может ли практикующий священник любить женщину?

ЖАН ГЕНБАХ. — Несомненно. Мне трудно сказать, что может этому воспрепятствовать, по той простой причине, что я сам уже давно стал бунтарем, вот уже как пять-шесть лет.

АНДРЕ БРЕТОН. — Вы не принимаете правил нашей игры.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я вам уже сказал, что я думаю об этой дискуссии.

АНДРЕ БРЕТОН. — Тогда не участвуйте в ней. Мне кажется, что ваш обструкционизм есть попросту следствие ваших комплексов, о которых мы догадываемся. Это не философская дискуссия.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Вы сказали, что вы отрицаете сексуальность.

ЖАН ГЕНБАХ. — Противопоставляя ее любви. В жизни я вижу только одну цель — любить и желать.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Вы отказываетесь от обсуждения любви и желания.

ЖАН ГЕНБАХ. — Задавайте мне конкретные вопросы. Что вы хотите услышать от меня? Что я больше всего люблю дотрагиваться до гениталий одетой женщины, но что то же самое вызывает у меня отвращение, когда женщина раздета? Я удивляюсь, что вы не держите при себе свои... ваши...

АНДРЕ БРЕТОН. — Я считаю, что ставить вопрос таким образом — признак скудоумия.

ЖАН ГЕНБАХ. — Какой вопрос?

АНДРЕ БРЕТОН. — Сексуальный вопрос.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не понимаю, как можно задавать себе такие вопросы.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Я считаю стыдливость притворством. Ибо здесь речь идет только о стыдливости.

ЖАН ГЕНБАХ. — Вы все отлично знаете, что сексуальности не существует.

АНДРЕ БРЕТОН. — Протестую. Я этого не знаю. Сексуальность, как и любое слово, поддается словарному определению.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я считаю наоборот.

АНДРЕ БРЕТОН. — Это и есть стыдливость. По-вашему, щупать женские гениталии — это не проявление сексуальности?

ЖАН ГЕНБАХ. — Это феномен любви.

АНДРЕ БРЕТОН. — Первый раз обсуждение этой темы вызывает такую намеренную обструкцию. Не стоит и продолжать. Ваши горы Сан-Мишель, ваши страстные Девственницы интересуют меня только по отношению к вашей сексуальности. Если бы меня заинтересовала их живописность, я счел бы это за бред.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Вы желаете женщину. Как проявляется ваше желание?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я никогда не говорю: «Я желаю женщину». Я говорю: «Я желаю Флорин Артю, которая живет в таком-то месте». Мне необходимо означить, определить...

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Думали ли вы о женщине, когда мастурбировали в первый раз?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да. Я это делал во время войны перед группой американцев, у которых были романы с молодыми девушками с фабрики.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Вы тогда были влюблены?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не думаю, что могу точно ответить, так как в тот раз это не относилось ни к кому конкретно, (как то было через 3 месяца, через год, через 10 лет).

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Мастурбировать или заниматься любовью — для вас это разные вещи?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да, это всегда за неимением... Но я предпочитаю мастурбировать, думая о женщине, которую я люблю, нежели заниматься любовью с какой попало женщиной, которая меня возбуждает, но к которой я не испытываю любви.

При этом я предпочитаю смотреть на фотографии обнаженных женщин или на фотографии, на которой изображены и одетые, и обнаженные женщины.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Значит, когда вы спите с женщиной, вы по своему желанию выбираете момент ее оргазма?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да, всегда.

АНДРЕ БРЕТОН. — В какой пропорции? Сколько процентов?

ЖАН ГЕНБАХ. — Так вот, я занимался любовью пять раз в жизни... и так было все пять раз.

МАКС МОРИЗ. — Как вы это определили?

ЖАН ГЕНБАХ. — Нетрудно заметить, когда женщина впадает в экстаз.

АНДРЕ БРЕТОН. — Вы доверяете этим признакам?

ЖАН ГЕНБАХ. — У меня нет сомнений на этот счет. Это так.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Дюамель, когда ты спишь с женщиной, хочешь ли ты знать, желает ли она тебя так же, как ты ее?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Не всегда. В какой-то степени да. Мне неинтересно спать с женщиной, если она этого не хочет. Я считаю, что желание одного партнера вызывает хотя бы минимум желания у другого.

АНДРЕ БРЕТОН, БЕНЖАМЕН ПЕРЕ, ИВ ТАНГИ, ПЬЕР ЮНИК. — Никогда!

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Нет, это совершенно неверно. Кстати, я сейчас это понял.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Как ты думаешь, до какого возраста мужчина может испытывать оргазм с женщиной?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Я думаю... это... что возраст установить невозможно. Не знаю.

ИВ ТАНГИ. — Я стараюсь отдалить этот момент как можно дальше.

АНДРЕ БРЕТОН. — По крайней мере до смерти.

ПЬЕР ЮНИК. — Когда вы любите женщину, вы сразу же проявляете свою любовь, Генбах?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да, сразу же. Если я могу, то сразу же берусь за ее груди.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Юник имеет в виду только физические доказательства?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не думаю, что существуют другие способы.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — У не могу четко определить момент, когда я влюблен. Просто в какой-то момент я вдруг проявляю свои чувства, хотя не знаю, как и почему.

ИВ ТАНГИ. — Если у вас возникает желание в состоянии бодрствования, то можете ли вы управлять своими снами в соответствии с возникшим ранее желанием?

АНДРЕ БРЕТОН. — Нет, это невозможно. Но, если повезет, то бывает, что во сне я получаю то, чего не получаю в реальности. В целом это чуть лучше. Возможно, что это некая компенсация.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Было бы вам противно заниматься любовью с женщиной не белой расы?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Такого со мной еще не случалось, но не думаю, что мне было бы противно.

АНДРЕ БРЕТОН. — С любой женщиной не белой расы, но только не с негритянкой.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Отвращение чисто физическое?

АНДРЕ БРЕТОН. — Да, и, кроме того, вероятность зачатия ребенка, чего никогда нельзя исключить.

ИВ ТАНГИ. — Навиль, у тебя когда-нибудь появлялись мысли о детях в таких обстоятельствах?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Никогда.

АНДРЕ БРЕТОН. — Генбах, вы когда-нибудь ходили в бордель?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да.

АНДРЕ БРЕТОН. — Переспали с кем-нибудь?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да.

МАКС МОРИЗ. — Сколько раз?

ЖАН ГЕНБАХ. — Три раза. Два других раза я был с женщиной, которую любил. Именно в этом для меня и есть разница.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Генбах, если какая-то женщина страстно любит вас и сама приходит к вам, готовы ли вы ей уступить?

ЖАН ГЕНБАХ. — Такое со мной случилось вчера. Одна женщина мне сказала: «Мне нравится ваш галстук, я бы хотела пососать вашу косточку».

АНДРЕ БРЕТОН. — Вы согласились?

ЖАН ГЕНБАХ. — Конечно.

АНДРЕ БРЕТОН. — Вы называете это «заниматься любовью»?

ЖАН ГЕНБАХ. — Нет, я называю это маленькой радостью, которую я доставил женщине.

АНДРЕ БРЕТОН. — Такое с вами случается часто?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да. В Пломбьере живет такая старушка Катеризе.

МАКС МОРИЗ. — Но вы не переспали с ней?

ЖАН ГЕНБАХ. — О, да, я сделал ей то, что она просила, но я не называю это «заниматься любовью».

АНДРЕ БРЕТОН. — Значит, вы действовали из чистой филантропии?

ЖАК ПРЕВЕР. — Что вы называете «заниматься любовью»?

ЖАН ГЕНБАХ. — Это когда я сам, по собственному желанию, иду к женщине. Тут совсем другой посыл.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Если я в своем завещании попрошу, чтобы Жан Генбах переспал с моим трупом, вы это сделаете?

ЖАН ГЕНБАХ. — Несомненно.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Что вы предпочитаете — переспать с той старушкой или с трупом?

ЖАН ГЕНБАХ. — С трупом, при условии, что никто об этом не узнает, и в темноте.

АНДРЕ БРЕТОН. — Допустим, ваша любимая женщина умерла. Она вам ни разу не отдалась, и у вас появилась легкая возможность овладеть ею мертвой. Вы это сделаете?

ЖАН ГЕНБАХ. — Не думаю. Я предпочту с обожанием целовать ее вагину и мумифицировать ее как фараона.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Вы сказали, что ваше первое сексуальное воспоминание относится к периоду войны. Это ваше первое воспоминание?

ЖАН ГЕНБАХ. — Да, когда я был совсем маленьким, я любил одну из своих тетушек. У меня есть одно любимое воспоминание, когда я клал голову на женские груди, как на подушку. Я терпеть не могу смотреть на женщину со спины, когда, например, женщина просит меня погладить ее по спине или поцеловать ее в ягодицы — терпеть не могу ягодицы.

АНДРЕ БРЕТОН. — Не слишком демонично. А вы любите, чтобы вам, к примеру, целовали ягодицы?

ЖАН ГЕНБАХ. — Нет.

АНДРЕ БРЕТОН. — Все менее и менее демонично.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я считаю эту концепцию ошибочной. Путь к антропоморфизации дьявола.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Что вы думаете о черных мессах?

ЖАН ГЕНБАХ. — Это должно происходить в полном уединении, не больше двух или трех раз, и к тому же я терпеть не могу грубостей на эту тему.

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Что вы называете грубостью?

ЖАН ГЕНБАХ. — Например, бестиализм.

АНДРЕ БРЕТОН. — То есть вы противник черных месс.

ЖАН ГЕНБАХ. — Нет, я вам повторяю, что я не разделяю общепринятых идей на эту тему. Священник может участвовать в черной мессе только наедине с женщиной.

АНДРЕ БРЕТОН. — Это святотатство, а не черная месса.

Перед нами сатанинская личность, которая против шабаша ведьм, против черных месс и т. д.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не терплю никакого бестиализма.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Что вы думаете о суккубах?

ЖАН ГЕНБАХ. — Это нечто конкретное, что случается регулярно.

АНДРЕ БРЕТОН. — Объяснитесь.

ЖАН ГЕНБАХ. — Например, я мастурбирую, думая о женщине.

АНДРЕ БРЕТОН. — Мы говорим о суккубах, это не имеет ничего общего с женщиной.

ЖАН ГЕНБАХ. — Это взаимосвязано.

АНДРЕ БРЕТОН. — Необоснованное суждение. Если вы воображаете, что это онанизм, то вы отрицаете существование суккуб.

ЖАН ГЕНБАХ. — Да, я так считаю.

АНДРЕ БРЕТОН. — Суккубы вовсе не игра воображения. Это нечто совершенно определенное, что происходит ночью.

ЖАН ГЕНБАХ. — Возможно, я буду вынужден прибегнуть к онанизму, чтобы понравиться суккубе. Я могу сказать, что женщина, с которой я только что был — суккуба.

АНДРЕ БРЕТОН. — Суккубы — это не реальные женщины из плоти и крови. Мы их не знаем. Мы их не добиваемся. Они сами приходят и возбуждают нас.

ЖАН ГЕНБАХ. — Почему я не могу их знать?

АНДРЕ БРЕТОН. — Вы рассказали о реальной женщине... А суккубы — это все равно, что призраки. Не путайте их с реальными людьми из нашего мира. Сначала следует определить тех, кого уже нет в живых. Мы не можем идентифицировать реальных людей с призраками.

Путаная дискуссия на тему призраков.

АНДРЕ БРЕТОН. — Вы не верите в дома с привидениями?

ЖАН ГЕНБАХ. — Конечно, верю. Да.. да... Возможна самая большая свобода. Я бы хотел, чтобы мне доказали, что женщина живая.

АНДРЕ БРЕТОН. — Прискорбный материализм...

ЖАН ГЕНБАХ. — Все существа подобны. Живые или нет.

АНДРЕ БРЕТОН. — Категорически возражаю против подобной интерпретации. Коэффициент жизни все же переменная величина.

ЖАН ГЕНБАХ. — Тогда я должен признать историю, события... Например, поскольку я люблю читать по ночам, то у меня более реальное представление о Лотреамоне, чем о Рэмбо.

АНДРЕ БРЕТОН. — Возьмем Бодлера или Пуанкарэ. Можно ли их рассматривать в одном плане? Вы не можете отрицать, что один из них жив, а другой мертв. Так и живая женщина — это не то же самое, что мертвая.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не могу утверждать столь категорично, как это делаете вы.

АНДРЕ БРЕТОН. — Смерть любимой женщины не может оставить вас равнодушным. Это не одно и то же.

ЖАН ГЕНБАХ. — Конечно... Я не могу ответить с точностью.

АНДРЕ БРЕТОН. — Я и сам не могу точно ответить. Поэтому мы и возвращаемся к конкретным фактам. К фактам самой простой любви.

Генбах удивляется нашему стремлению к конкретности. Ему это кажется полной путаницей.

АНДРЕ БРЕТОН. — Что думает Генбах о том, чтобы завести детей?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я никогда об этом не думаю. Однако следовало бы... Я должен сделать все, чтобы они не появились. Я не знаю почему... Чтобы не возобновлять фарс. Чтобы не сходить с ума каждую секунду, я предпочитаю воображать, что все остальное — лишь шутка.

АНДРЕ БРЕТОН. — Превер? Вы любите детей? Что вы думаете о том, чтобы завести себе одного?

ЖАК ПРЕВЕР. — Его придется немедленно убить.

АНДРЕ БРЕТОН. — Почему? А если он окажется милым?

ЖАК ПРЕВЕР. — У него не будет времени стать милым, потому что я придушу его еще до этого.

АНДРЕ БРЕТОН. — Танги?

ИВ ТАНГИ. — Я нахожу это одиозным. Не могу сказать почему.

АНДРЕ БРЕТОН. — Дюамель?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Нет, потому что я не хочу нести ответственность за жизнь другого существа.

АНДРЕ БРЕТОН. — Навиль?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Я нахожу это прискорбным.

АНДРЕ БРЕТОН. — Почему?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Потому что это ни к чему и причиняет массу хлопот.

АНДРЕ БРЕТОН. — Мориз?

МАКС МОРИЗ. — Чтобы не оказаться в положении моего отца.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Бретон?

АНДРЕ БРЕТОН. — Я решительно против, и если это все же со мной случится, то я сделаю все, чтобы никогда его не видеть. Для этого есть социальная служба.

Грустная шутка, которая началась с моим рождением, должна завершиться моей смертью. Хотя я и оставляю за собой право передумать. Мне кажется, что при страстной любви, когда все события по определению являются необдуманными, мнение женщины может оказаться преобладающим. Юник?

ПЬЕР ЮНИК. — Я ни за что не хочу иметь детей, это так тягостно. Я не могу без ужаса представить себе его существование, и если бы у меня самого был выбор родиться или нет, я бы выбрал второе.

АНДРЕ БРЕТОН. — Хотел бы я видеть протесты этого ребенка против своего рождения. Он бы получил пинок в зад.

ПЬЕР ЮНИК. — Я не хочу, чтобы кто-то жил в результате моего поступка. Это самое мерзкое, что я мог бы сделать.

АНДРЕ БРЕТОН. — Я против идеи ответственности, которая при этом возникает.

ПЬЕР ЮНИК. — Я не признаю ни за кем права использовать выражение «иметь детей». Отцов нет.

АНДРЕ БРЕТОН. — У детей нет отцов, но есть люди, которые признают за собой [права] на детей во имя отцовства. Дюамель, как вы воспринимаете беременную женщину?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Мне это отвратительно.

ИВ ТАНГИ. — Я сразу думаю о кесаревом сечении.

ПЬЕР ЮНИК. — Плохо.

ЖАН ГЕНБАХ. — Меня это вовсе не смущает, во всяком случае, не больше, чем кишки в животе, если бы только от этого не раздувался живот.

АНДРЕ БРЕТОН. — Навиль?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Вызывает жалость.

ИСАК ПРЕВЕР. — Это забавно, если женщина уродливая, и грустно, если красивая.

АНДРЕ БРЕТОН. — Так.

ПЬЕР ЮНИК. — Как вы смотрите на перспективу стать импотентом?

АНДРЕ БРЕТОН. — Я был бы в безнадежном отчаянии.

ИВ ТАНГИ. — Грустно думать об этом.

ЖАН ГЕНБАХ. — Я даже гипотетически не могу допустить собственной деградации.

АНДРЕ БРЕТОН. — Смерть?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Об этом я не думаю.

АНДРЕ БРЕТОН. — Что думает Юник о женских менструациях?

ПЬЕР ЮНИК. — Я всегда старался не думать об этом. Это так неприятно.

АНДРЕ БРЕТОН. — Могли бы вы переспать с женщиной, когда она в таком состоянии?

ЖАК ПРЕВЕР. — Зачем?

ПЬЕР ЮНИК. — Отталкивающая мысль.

АНДРЕ БРЕТОН. — По этическим или по физическим соображениям?

ПЬЕР ЮНИК. — По этическим. Это образ физического недостатка, физического страдания.

АНДРЕ БРЕТОН. — Мориз?

МАКС МОРИЗ. — Я не знаю, что это такое, я никогда не думаю об этом, потому что меня это не трогает. Но спать с женщиной во время менструации — нет.

АНДРЕ БРЕТОН. — Почему?

МАКС МОРИЗ. — Потому что это нечисто.

АНДРЕ БРЕТОН. — Что же в этом грязного?

МАКС МОРИЗ. — (Молчание).

АНДРЕ БРЕТОН. — Навиль?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Приличия требуют, чтобы я склонился перед неизбежностью цикла.

АНДРЕ БРЕТОН. — Спите ли вы с женщиной во время менструации?

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Я не отвечаю на этот вопрос.

ПЬЕР ЮНИК. — Танги?

ИВ ТАНГИ. — Я нахожу, что это очень приятно.

АНДРЕ БРЕТОН. — Почему?

ИВ ТАНГИ. — Вопрос цвета и запаха.

АНДРЕ БРЕТОН. — Дюамель?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Мне это неприятно из-за гигиенических салфеток.

АНДРЕ БРЕТОН. — Откуда такая ненависть к этому предмету?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — В этом есть что-то больничное, эти окровавленные салфетки. Однако это не всегда мешает мне заниматься любовью.

АНДРЕ БРЕТОН. — Генбах?

ЖАН ГЕНБАХ. — Меня раздражает то, что женщины мочатся и испражняются, как мужчины. Я только два года назад узнал о женских менструациях. Мне стало противно. У меня создалось впечатление, что меня обманули.

АНДРЕ БРЕТОН. — Но с тех пор, как вы узнали?

ЖАН ГЕНБАХ. — Я верю, что у женщины, которую я люблю, этого не бывает.

ЖАК ПРЕВЕР. — Красиво придумано.

Никакой разницы. Это, как если бы меня спросили, сплю ли я с женщиной в сорочке или без.

АНДРЕ БРЕТОН. — Никакой разницы. Тем не менее, я не считаю возможным заниматься любовью с женщиной те несколько часов пока длится менструация: для меня это физическая преграда и, кроме того, это нарушает психологическое равновесие.

Что думает Генбах об идее Жоржа Батая, который, желая навредить одному человеку, добился от его любовницы...

ЖАН ГЕНБАХ. — Я не вижу, в чем Батай усмотрел месть. Не вижу в сперме ничего особенного.

АНДРЕ БРЕТОН. — Юник?

ПЬЕР ЮНИК. — Прекрасная и изысканная месть. Будь я на месте Батая, у меня бы не хватило мужества.

АНДРЕ БРЕТОН. — Можете ли вы поставить себя на место того человека?

МАРСЕЛЬ ДЮАМЕЛЬ. — Да.

ИВ ТАНГИ. — Нет.

ПЬЕР НАВИЛЬ. — Мне этот способ кажется слишком ненадежным, чтобы иметь решающее значение. По моему мнению, цель не была достигнута.

МАКС МОРИЗ. — Мне этот способ кажется прекрасным по своему варварству.

АНДРЕ БРЕТОН. — Я просто обожаю эту историю. Это одна из тех редких историй, в которую, на мой взгляд, вложено абсолютное доверие; самое большое доказательство любви, которое женщина может дать мужчине.

ПЬЕР ЮНИК. — Бретон, что вы думаете о чувственности и как вы ее определяете?

АНДРЕ БРЕТОН. — Чувственность интересует меня только интеллектуально. Я определяю чувственность как единственное средство для получения воображаемого образа, полного удовлетворения и я не даю себе мыслить по-другому (сексуальные символы).) Я категорически против любых проявлений физического темперамента.² Вспомните «Багровый занавес».³ Что бы вы сделали в подобном случае?

Примечания

1. [Читатель, который никогда не слышал о Жане Генбахе [наст. имя — Эрнест де Гегенбах (прим. ред.)], не сможет оценить весь интерес четвертого сеанса. Жан Генбах, лишенный сана кюре (поп-расстрига), привлек внимание сюрреалистов неудачной попыткой самоубийства из-за одной актрисы. Затем вел довольно разнузданную жизнь, как он сам говорил: «сатанинскую». Позднее он снова проявился в поле зрения сюрреалистов и участвовал в сеансе 15 февраля 1928 года, оставшись верным своей излюбленной роли мистика, которая так ему шла.] (J.P.)

2. [Зачеркнуто: ПЬЕР ЮНИК. — Какую-либо моральную надежду я могу усмотреть только в целомудрии.]

3. [Речь, несомненно, идет об одной из историй [La rideau cramoisi], рассказываемых в Дьяволицах (1874) Барбе Д'Орвийи.] (J.P)

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.