Архивы сюрреалистов о сексуальности

1.Сюжет пьесы

Когда-то — не в такие уж отдаленные времена, моя дорогая, — мельком увиденная женская щиколотка вызывала томление у любого мужчины. В те времена разговоры о сексуальности считались непристойными и допускались разве что между врачами или в курительных, в мужском обществе за гаванской сигарой и бокалом бургундского, где, кстати, у Барбэ д'Орвийи родилась идея его восхитительных «Дьяволиц». Но в наши дни, когда женщины уже давно ничего не скрывают, мы изо дня в день непрестанно и повсюду — в метро, на улице и даже в нашей самой сокровенной жизни — подвергаемся сексуальному насилию с нашего собственного лицемерного согласия и подлого сообщничества телевидения, видео и Интернета. Мы уже до такой степени пресыщены информацией и предложениями, так или иначе связанными с сексом, что если вдруг, повинуясь какому-то героическому и великодушному порыву рассеять страх перед СПИДом, девушки из парижского кабаре «Дикая лошадка» решат выставить на обозрение прохожих свою неоспоримо восхитительную анатомию, то такое зрелище даже на площади Согласия не соберет большой толпы, может быть, лишь вызовет еще одну автомобильную пробку.

Возможно, дело в том, что мы, обогащенные опытом, а также всевозможными, ранее неведомыми познаниями, как циничными, так и благопристойными, перестали задаваться вопросами на эту тему, потому что все это возбуждение, поднятое вокруг секса, обладает способностью скорее оглушать, чем будить критический ум. Я глубоко убежден в том, что за исключением немногочисленных групп женщин и мужчин, которые по своему возрасту, по своим склонностям или природному любопытству настойчиво продолжают исследовать эти вопросы, большинство наших современников удовлетворяется такой же унылой, однообразной и рутинной сексуальной жизнью, как их родители и прародители. То есть как это? Для вас что же, нет никакой, даже самой маленькой, разницы? Конечно же есть. Будем справедливы: единственное преимущество — довольно спорное, которое я вижу для новых поколений по сравнению с предшествующими, состоит в том, что они несравненно лучше осведомлены, хотя в итоге они все равно умрут идиотами, хоть и осведомленными.

В самом начале 1928 года сюрреалисты решили организовать между собой — при закрытых дверях, если угодно — что-то вроде опроса в форме свободных дискуссий, которые они назвали «Исследованиями сексуальности». По нашим сведениям и по документам, найденным в «Архивах» Андре Бретона, такие сеансы состоялись всего двенадцать раз, последний из которых имел место 1 августа 1932 года. Как это ни странно, в этот же период сюрреализм, несомненно, переживал самый серьезный кризис за всю свою историю, кризис, отмеченный публикацией «Второго манифеста сюрреализма» Андре Бретона в 1930 году и памфлета «Труп», направленного против самого Бретона, тогда как 1932 год был отмечен событием, имевшим чрезвычайную важность, — разрывом с Луи Арагоном. Тем не менее и тогда, несмотря на кризисы и разлады и невзирая на то, что некоторые из первых участников бесед, посвященных тайнам сексуальности, либо объединились вокруг Жоржа Батая, заклятого друга Андре Бретона, либо вступили в ряды французской компартии, продолжалось не только движение сюрреализма, но продолжались и «Исследования сексуальности»!

Шестьдесят лет назад, в отличие от нашего времени, опрос по сексуальности вряд ли явился бы средством — довольно сомнительным, — с помощью которого редакция какого-нибудь журнала или еженедельника попыталась бы вернуть себе утраченных читателей. Поэтому было бы ошибкой считать, что сюрреалисты лишь очередной раз намеревались спровоцировать «скандал ради скандала», чем особенно славились Луи Арагон и Сальвадор Дали. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на публикацию только двух сеансов в одиннадцатой книжке издания «Сюрреалистическая революция» от 15 марта 1928 года. «Исследования сексуальности», снабженные подзаголовком «Доля объективности, индивидуальная детерминированность, степень осознания», были отправлены на последние страницы номера и напечатаны мелким шрифтом без единой иллюстрации. На самом деле это — прежде всего документ, моделью которого послужил серьезный научный журнал «La Nature», адресованный в большей степени самим сюрреалистам, а не пусть и достаточно искушенным читателям «Сюрреалистической революции».

В общем и целом этот документ скорее представляет собой зеркало, над которым внимательно склонился сюрреализм в исследованиях любви и сексуальности, рассматривая собственные черты, измененные эгоизмом, растерянностью или экстазом. Я не думаю, что эти беседы можно считать самоанализом, так как, несмотря на близость сюрреалистов к Фрейду, что особенно верно в отношении Бретона, они ни разу не призвали его на помощь, а напротив, словно намеренно избегали любой возможности обратиться к мифу и образу Эдипа. Они говорили лишь о собственном опыте, о своих мыслях и ощущениях, вызванных тем или иным пережитым событием, не пытаясь ничего объяснить и не вдаваясь в поиски глубинных, скрытых в тайнах подсознания причин. Они ограничивались тем, что слушали друг друга, сравнивали свое отношение и реакцию на тот или иной факт и собирали архивы по сюрреалистической сексуальности, или, точнее было бы сказать, архивы сюрреалистов по сексуальности. Несомненно, что для Фрейда подобные признания не имели бы никакого смысла, поскольку не сопровождались никакой интерпретацией, как это можно судить по его замечанию относительно рассказов о сновидениях, опубликованных Бретоном в 1938 году в «Траектории сновидений». И хотя у нас нет никаких оснований считать, что сексуальный опыт и сексуальные взгляды сюрреалистов отличаются от сексуального опыта и взглядов остальной части человечества, следует отметить, что их единственная, но существенная оригинальность состоит в признании за сексуальными факторами решающей роли не только для своей жизни, но и для своего видения мира.

Мне могут возразить, что вышесказанное верно и для психоаналитиков, другой активной группы той же эпохи, с той лишь разницей, что психоаналитические исследования диктуются, в принципе, клиническими соображениями, целью которых является исцеление пациентов. Сюрреалисты же попытались исследовать не только разнообразие, но и своеобразие сексуального поведения друг друга с тем, чтобы в ходе такого, почти алхимического, действа найти философский камень любви. Именно этим объясняются коллизии между идеей любви и сексуальностью, постоянно возникавшие в ходе их бесед. В этом смысле любопытно, как в ходе восьмого сеанса единственным, кто выказал растерянность и сопротивление, стал Поль Элюар! Или реакция Жана Генбаха, воскликнувшего в начале четвертого сеанса: «Я потрясен тем, что вы рассматриваете сексуальность в плане физиологическом, что вы отделяете секс от любви». Что же касается Антонена Арто, то ему, по собственному признанию, «сексуальность отвратительна по своей сути», а «любовь содержит в себе идею повиновения и деперсонализации, которая (мне) невыносима»...

Разве это не свидетельство того, что участники сеансов были далеки от безмятежного единообразия мыслей, и решительно разрушали избитое представление об армии сюрреалистов, якобы шагающих в ногу, которое они сами с удовольствием поддерживали, говоря о «немецкой дисциплине»? Единственный принцип, которого они придерживались, был подсказан Эдгаром По в его знаменитом отрывке из «Маргиналии»: «Если какому-нибудь честолюбцу вздумается одним махом революционизировать весь мир человеческих мыслей, воззрений и чувств, то вот инструмент, который позволит ему достигнуть этого. Путь, ведущий к нетленной славе, лежит перед ним открытый, прямой и беспрепятственный. Ему остается лишь написать маленькую книжку с незамысловатым названием из нескольких непритязательных слов, как, например, «Мое обнаженное сердце». Но книжка эта должна оставаться верной своему названию. Как мы знаем, именно так Бодлер озаглавил один из своих интимных дневников, изобилующий невероятными откровениями, который так никогда и не был опубликован.

Цель этих бесед, напротив, состояла в том, чтобы заставить себя обнажиться перед остальными сюрреалистами, то есть перед другими мужчинами и женщинами — кстати, об отсутствии последних (появившихся только на восьмом сеансе) Навиль сожалел еще в самом начале. Отметим, что порой подобные признания давались сюрреалистам с трудом, и некоторая уверенность появлялась в них лишь тогда, когда они говорили о своих мужских подвигах, отвечая на вопрос типа: «Сколько раз за одну ночь, не выходя из комнаты?» Но я подозреваю, что вдохновители этого опроса, в частности, Андре Бретон, намеренно создавали такие моменты передышки, чтобы дать выход мужскому бахвальству, потому что тем, кто ступал на стезю признания, было не до веселья. О, нет! Ощущение замешательства и принужденности проявляется в тысяче признаков, и даже Элюар, открывая десятый сеанс, постыдно заикается, задавая Иву Танги совершенно безобидный вопрос, хотя, несомненно, что на уме у него был другой, более прямой и нескромный, который он так и не решился задать.

Случались во время сеансов и откровенно забавные моменты, например, на седьмом сеансе, когда Жан Бальденспержер, рассказав с непосредственным юмором о том, как в 14 лет он совокуплялся с ослицей, вдруг теряет чувство юмора, когда его спрашивают, мог бы он переспать с неопрятной женщиной. Совсем по-другому идет разговор с Луи Арагоном, который, признавшись в том, что у него «эрекции всегда неполные», на вопрос Бретона, не сожалеет ли он об этом, с юмором отвечает: «Не больше, чем если бы я не смог поднять рояль одной рукой». Или момент всеобщего веселья, справедливо отмеченного в записях, когда Поль Элюар признается в своем 11-разовом рекорде за одну ночь!

Несмотря на всю пикантность, которую нам передают эти записи, нас не покидает сожаление о том, что мы не присутствовали на этих сеансах, где атмосфера порой бывала совершенно необычайной. И, даже досконально зная — или поддерживая в себе такую иллюзию — весь регистр их творчества, мы не можем оставаться равнодушными к тем или иным высказыванием Арагона, Арго, Элюара, Макса Эрнста и даже к высказываниям Кено, пусть и вызывающим порой несколько отрицательную реакцию. Те, кому не посчастливилось знать их лично — а тех, кто их знал, сегодня можно пересчитать по пальцам одной руки, — вряд ли смогут найти более полные источники, нежели эти беседы, для того чтобы оценить их искренность и лукавство, патетичность или флегматичность, а главное — их отчаянные поиски любви и наслаждения, когда они делали свои признания в присутствии своих единомышленников, а порой и соперников, но в любом случае среди «своих». Помимо хорошо известных достоинств интервью, которое может быть захватывающим, если интервьюер задает вопросы и развивает диалог, а интервьюируемый, не давая себя в обиду, отвечает на вопросы не только остроумно и находчиво, но с силой и убеждением, здесь мы присутствуем еще и при таком широком спектре разнообразия суждений и характеров, что именно их разногласия, а не общность взглядов, воспламеняют споры и оттачивают клинки. Ну чем это не театр!

2. Режиссер-постановщик

Почему бы, поскольку форма диалога это позволяет, не рассматривать этот текст как театральный¹? Тот факт, что диалоги участников являются истинной импровизацией, несравненно большей, чем в commedia dell'arte, где актеры вышивают подавно опробованной канве, ничего не меняет. И как в каждом театре, тут есть режиссер-постановщик, определить которого в данном случае не представляет труда, поскольку он играет в спектакле главную роль и единственный из всех присутствует на всех сеансах. Это — Андре Бретон, и он заслуживает здесь отдельного, пусть и беглого, портрета...

В 1928 году, то есть в начале пьесы, Бретону было 32 года. Массивный в плечах, с длинными волосами, ходивший с высоко поднятой головой, Бретон часто вызывал упреки в высокомерии. В нем действительно была доля высокомерия, но, как писал Дюшан: «Несколько капель высокомерия не имеют ничего общего с заносчивостью». Основатель сюрреализма наряду с Арагоном, Супо, Элюаром, Десносом, Пере, Лейрисом и другими, Бретон как никто другой умел выявить глубинные возможности всех и каждого и в каком-то смысле открыть их самим себе, был уже автором двух манифестов сюрреализма. В 1928 году он написал книгу «Сюрреализм и живопись», манифест пластических искусств, в которых восславил Кирико, Пикассо, Эрнста, Рэя, Массона, Миро, Танги и Арпа. В книгах «Надя» (1928) и «Сообщающиеся сосуды» (1932) он подчеркнул то значение, которое придавал чувству любви, и излагал свой тезис об объективной случайности, из которого следовало, что желание порой диктует событию свои законы.

К этому времени уже была опубликована книга «Седоволосый револьвер», в которой он кратко изложил свой поэтический путь, начиная с юношеских увлечений Маллармэ и Рембо до великолепия ветвящихся метафор «Свободного союза».

Бретон с увлечением взялся за «Исследования сексуальности» вовсе не потому, что увидел в этом возможность рассказать о себе — хотя и делал это, безропотно отвечая на вопросы и не пытаясь маскировать правду, — а скорее потому, что был буквально заворожен не только сиянием того, что сам позднее назвал «безумной любовью», но и извращениями, которые были для него «черным светом», к чему он вернулся позднее, в 1952 году, в «Радиобеседах» с Андре Парино, где, в частности, сказал: «То, о чем не было сказано и что, на мой взгляд, по-прежнему представляет большой интерес, состоит в следующем. Если сюрреалисты, все как один, согласились — теоретически и поэтически — признать, что избирательная любовь представляет собой самое высокое устремление человека, которое превосходит все остальные, то многие из нас еще далеки от того, чтобы ежедневно не предавать эту идею...»

И, ссылаясь на некоторые откровения, высказанные во время нескольких тогда не изданных сеансов «Исследований», в частности, на особенно тягостные высказывания в ходе девятого сеанса, добавил: «Я пользуюсь словом «предавать эту идею» сейчас, в моем нынешнем возрасте, вспоминая некоторые признания, которые услышал позднее, не придавая им общепринятого нравственного значения. И тем не менее распутство есть самый страшный враг такой избирательной любви, который лишает ее сублимации, за что сам же и расплачивается. Те, кто, погружаясь в воспоминания, видят теснящуюся толпу сотен, тысяч анонимных женщин, которых они «любили», не могут — и здесь я опираюсь на их собственные признания — испытать по отношению к избирательной любви ничего, кроме смутного и мимолетного чувства ностальгии. Такая любовь — они это знают — ушла безвозвратно». Отметим, что в 1947 году в своей книге Arcane 17 в главе «Ajouts» Бретон писал: «Удивительная вещь, но позднее я убедился в том, что большинство ссор, происшедших между сюрреалистами под предлогом политических расхождений, были предопределены не личностными проблемами, как это было инсинуировано, а необратимыми расхождениями именно по этому вопросу².

В тех же «Радиобеседах» Бретон говорил о том, что «...если сюрреализм и вознес в зенит сущность такой «куртуазной» любви, источником которой считаются традиции катаров, то он также часто и с тоской склонялся к своему надиру, и именно такой диалектический демарш сюрреализма дал воссиять «черному солнцу» гения маркиза де Сада ... [...]. Изумительный и ослепляющий свет пламени не должен скрывать от нас того, чем оно питается, не должен отнимать у нас глубокие, обдуваемые зловонным духом подземные галереи, по которым мы блуждали и из которых нам тем не менее удалось извлечь то вещество, которое призвано этот огонь поддерживать, если мы не хотим, чтобы он погас. Собственно, исходя из такого посыла, сюрреализм сделал все для того, чтобы низвергнуть запреты, которые препятствуют свободному обсуждению сексуального мира, всего сексуального мира, включая извращения...»

Такие декларации, сделанные «двадцать лет спустя», лишь подтверждают выводы, которые напрашиваются после внимательного чтения двенадцати сеансов «Исследований». Совершенно очевидно, что именно Бретон, движимый неудержимой жаждой знания, заставлял говорить остальных, помогал им высказывать самые трудные вещи, вещи постыдные, и таким образом вскрывать ту истину — или долю истины — «сексуального мира», которую они несли в себе. Я думаю, что это никоим образом не соотносится со скоптофилией или тем, что определяется вульгарным словом «подглядывание», и скорее сродни раздражающей мании детей задавать вопросы обо всеми ни о чем, за которыми, как мы знаем, скрывается один единственный вопрос: «Откуда берутся дети?» Отметим также, насколько искусство майевтики, которое на наших глазах практикует Бретон, мало вяжется с образом властного и надменного педанта, как его с похвальным упорством именовали газетные писаки. И это при том, что он ни на секунду не отказывался от своей роли, ничем не смягчая ни своих личных вкусов, ни своих собственных воззрений. Что касается «педерастов» (гомосексуалистов), то тут он не останавливается даже перед скандалом, который разразился на втором, а затем и на третьем сеансе. Однако за исключением этих двух срывов ему почти неизменно удавалось сохранять хладнокровие даже в самых неистовых спорах, что, спешу заметить, потребовало определенного усилия с его стороны, хотя Арагон и Элюар и были вынуждены несколько раз вмешаться, чтобы призвать Бретона к спокойствию. Благодарение Богу! Ведь если бы он взрывался каждый раз и оскорблял тех, кто не разделял его мнений или предпочтений, и уходил, хлопнув дверью, то не было бы ни этих бесед, ни этих «Исследований». Принимая огонь на себя — мне кажется, что в данном случае это наиболее подходящая формула, — он высказывал свои аргументы с жаром, но без ярости, даже тогда, когда его собеседник стоял на самых далеких от него позициях, что происходило не раз, например, в столкновениях с Генбахом, Арто или Элюаром, и никогда не звучал более убедительно, нежели в подобных ситуациях. Не забудем и те случаи, когда Бретону пришлось призывать к элементарной куртуазии Кено и Превера, которые, каждый в свою очередь, позволили себе грубые выпады.

В этих двенадцати сеансах мы увидели того Бретона, которого некоторым из нас посчастливилось знать: человека, безумно увлеченного как обменом людей, так и обменом идей, что, собственно, и было основой сюрреалистического движения. Даже вспыхивая иной раз, как факел, он умел мастерски играть мнениями и чувствами, испытывая при этом огромное удовольствие от самого процесса. Его манера переходить от серьезного к смешному — и наоборот — совершенно неподражаема. Мы часто замечаем — конечно, не тогда, когда речь идет о серьезных вещах, — как он смеется исподтишка. Вспомним, например, случай, когда Пьер Юник отказался ответить на вопрос о том, с кем он переспал в первый раз, Бретон просто поставил его в угол, как школьника: «Предлагаю больше не обращаться к Юнику ни по какому вопросу». Представьте обиду Юника, хотя сам Бретон при этом веселится, или, как он говорил, «развлекается». «Не развлечься ли нам?» — предлагал он время от времени. Так он подтрунивал над «сатанинским» Жаном Генбахом за то, что тог не увлекался ни черными мессами, ни поцелуями в зад и т. д. Или, едва задав вопрос: «Валантан, что ты думаешь о том, чтобы дрочить и кончать в ухо женщины?» тут же добавил: «Вопрос чисто сюрреалистический». Арагона, который пытался разрядить дискуссию о стыдливости, он спрашивает: «Арагон, мог бы ты предстать перед женщиной только в носках и подвязках?»; Марселю Ноллу же, который утверждает, что клиторианок существует намного больше, чем полагает Бретон, он бросает: «А ты знаешь, где находится клитор?».

Порой он предлагал делать отступления от темы во время их признаний, ибо не сомневался в том, что это были именно признания. И наоборот, не колеблясь прибегал к провокации, если кто-нибудь из участников отступал от принятого тона, придавая беседе праздность, или когда чувствовал, что настала необходимость перевернуть страницу. В ответ на высказывание Жана Бальденспержера о том, что он не мог бы переспать «с женщиной со следами дерьма в промежности», Бретон заявляет с притворной наивностью: «Я не вижу разницы между следами дерьма у любимой женщины и ее глазами». И переступает все дозволенные границы, когда возникает вопрос о том, трахал ли кто-нибудь женщину между грудей, заявив: «Если у мужчин есть болтанка между яйцами, почему же у женщин ничего нет между грудей?» На десятом сеансе, после диалога с Элюаром, который вскрыл фундаментальные разногласия между обоими собеседниками, Бретон кладет конец чувству неловкости, неожиданно бросив: «Что испытал бы Танги, если бы женщина трахнула его в зад вибратором?»

При всем при этом мы находим в тексте множество элементов, позволяющих составить эротическую карту Бретона, не забывая о том, что в этот период сам Бретон переживал любовный кризис, который оставил его в полной растерянности, о чем он откровенно рассказал в «Сообщающихся сосудах». Рядом с таким внушительным и несколько обезоруживающим заявлением: «Я обвиняю педерастов в том, что они навязывают человеческой терпимости некий этический и нравственный изъян, который стремится возвести себя в систему и парализовать все, чем я дорожу»; мы находим такие пессимистические признания как: «Если я ставлю любовь превыше всего, то это потому, что для меня это есть самое отчаянное и к отчаянию ведущее состояние, какое только может быть», или: «Я никогда не испытывал «сексуального» наслаждения»; или еще: «Я считаю, что плотская любовь есть нечто, ч то выметает из духа человеческого все идеи»; «Если я желаю женщину, то мне все равно, испытывает она оргазм или нет». Или одно из самых удивительных его высказываний о том, что «физическая красота женщины — это самое важное, что есть в мире». И конечно, суровый приговор: «Я мечтаю закрыть все бордели».

3. Участники

Список участников, несомненно, самый что ни есть блистательный, хотя отсутствие некоторых фигур кажется необъяснимым. В 1928 году распались связи с Десносом, Лейрисом и Массоном, зато произошло сближение, пусть кратковременное, с Арто и Витраком, хотя только лишь Арто присутствовал на одном из сеансов. В 1929 году к группе сюрреалистов присоединились Бунюэль и Дали, Рене Шар и Альберто Джакометти, но, хотя все они были поглощены вопросами любви и сексуальности, ни один из них не участвовал в беседах. Почему на сеансах не присутствовал Магритт, живший в Перье-сюр-Марн с 1927 года, и постоянно участвовавший во всех коллективных манифестациях? Где Пикассо и Дюшан, которые общались с группой в тридцатые годы? Кризис, разразившийся в 1929—1930 годах, унес Барона, Дюамеля, Мориза, Превера и Кено, а в результате разлада с Арагоном в 1932 году от группы отошли Александр, Садуль и Юник. Нам остается только сожалеть о том, что Рене Кревель не участвовал в беседах не только из-за состояния здоровья, что вынуждало его проводить много времени в санаториях, но и из-за его всем известной гомосексуальности. Помимо этих кратких указаний у меня нет никаких сведений, которые позволили бы точнее понять смысл отсутствия или присутствия того или иного участника. Единственная догадка, которую я могу позволить себе высказать, основываясь на составе участников, заключается в следующем: для того чтобы избежать некой рутины в ходе размышлений, было решено не подготавливать их заранее, а импровизировать в последнюю минуту по воле событий и обстоятельств, как, например, приезд друзей из провинции или присутствие случайных посетителей.

Примером таких импровизаций может служить седьмой сеанс, устроенный в связи с присутствием Жана Бальденспержера и Жана Копенна; или девятый, когда Андре Тирион привел с собой целую группу революционно настроенной молодежи — Боэра, Пьера Блюма, Амма, мадам Лена, Виктора Майера, Шницлера и Шварца. Все они, кстати сказать, чувствовали себя совершенно непринужденно на этих сеансах, не оставив никакого другого следа в истории сюрреализма. Боэр, наименее разговорчивый из них, известный своими марксистскими взглядами, высказался лишь раз, заявив, что «педерастия — это то, что изолирует индивида от общества на все 100%». Как жаль, что при этом не присутствовал Кревель! Или совершенно безумный Жан Генбах, предшественник нашего современника Жана-Эдерна Аллье, взявшего на себя роль попа-расстриги в стриптиз-клубах на площади Пигаль. Его выступление — если его можно назвать таковым — заслуживает внимания своим экстравагантным мистико-эротическим пафосом.

Участие женщин разочаровало. Хотя в мои обязанности не входит оправдывать, и еще менее оправдывать любой ценой, развитие каждого сеанса, мне кажется, что их участие было преждевременным. Я уверен в том, что Бретона прежде всего интересовало исследование сексуального поведения мужчины: женщина представлялась ему той целью, желанной или любимой, которая единственно оправдывала их поиски того, как ее увлечь, как доставить ей сексуальное наслаждение или доказать свою любовь. Конечно, хотелось бы, чтобы в беседах участвовало больше женщин и чтобы они высказывались с таким же апломбом и остроумием, каким блеснули Нюш, Мадам Лена, Жанетт Танги и Симон Вион. Нам остается сожалеть об отсутствии на сеансах двух других женщин, которые, занимая маргинальную позицию по отношению к движению, сыграли решающую роль в истории сюрреализма — это Эльза Триоле, методически завоевывавшая Луи Арагона, и Гала, которая в эту эпоху ушла от Поля Элюара к Сальвадору Дали...

Поговорим о самих сюрреалистах, участвовавших в беседах. Одни участники составляли основу движения, другие были менее известными, но они и не пытались изображать звезд и, образуя стабильный и последовательный элемент группы, комфортно чувствовали себя на сеансах, хотя кризисы, которые переживало движение в этот период, впоследствии разбросали их в разные стороны. Но на смену им приходили другие, которые не пытались выставлять себя вперед, не устраивали скандалов, что объясняется не избыточным послушанием или неизмеримой тягой к дисциплине, а скорее их серьезным отношением к «Исследованиям». Не будучи самыми блестящими представителями движения сюрреализма, они тем не менее вызывают наши симпатии. Это Максим Александр, Жак Барон, Жак-А. Буаффар, Макс Мориз, Пьер Навиль, Марсель Нолл, Бенжамэн Пере, Мэн Рэй, Ги Розе, Жорж Садуль, Ив Танги, Андре Тирион, Пьер Юник. Время от времени к ним присоединялись погруженные в свое творчество «звезды» и своим присутствием снисходительно оказывали честь своим друзьям, участвуя в их безобидных играх. Я, конечно, слегка преувеличиваю, но не могу избавиться от этого ощущения, хотя сам Бретон не жалел на проект ни своего времени, ни энергии.

Из «звезд» в беседах участвовали только Арагон, Элюар. Макс Эрнст и Арто. В период между 1927 и 1930 годами Арагон и Бретон были гак тесно связаны своим участием в сюрреалистическом движении, что дополняли друг друга самым гармоничным образом. Особенно это заметно на втором сеансе, где Арагон несколько раз виртуозно умерял высказывания Бретона, критиковал его манеру ведения сеансов и комментировал некоторые ответы, чего никто себе не позволял. Зато на третьем сеансе, когда Арагону захотелось быть самым остроумным, он поддался не только своей склонности к светской провокации — «Стыдливость проявилась у меня достаточно поздно и до сих пор еще не завершила своего развития», — но и проявил тенденцию, которую я назвал бы сутяжничеством, стараясь избегать ответов на некоторые вопросы, которые были ему неприятны или попросту скучны. Можно представить себе, какие перед ним открылись возможности благодаря такой способности к маневрированию, когда позднее он стал мэтром интеллектуалов Французской коммунистической партии! Пока же, на этих сеансах, идеальный тактический и психологический симбиоз маскировал разрыв, который беспрестанно углублялся после того, как Бретон и несколько других сюрреалистов враждебно восприняли книгу Арагона «Защита бесконечности», которую он, несмотря на то, что дорожил ею, уничтожил; ему стало казаться, что его литературные устремления подвергаются издевательствам сюрреалистов, да и Эльза Триоле делала со своей стороны все, чтобы отдалить его от них, уверяя его в том, что он играет в движении только вторую скрипку...

Дружба, связывавшая Бретона с Элюаром, носила совсем другой характер, ви нежность занимала в ней не последнее место. Когда они говорят о женщинах и о любви, кажется, что ничего их не разделяет, хотя первый отлично знает, что второй, все еще веря в то, что славит любовь, на самом деле предается необузданному распутству. Отсюда признание Элюара на девятом сеансе, о том, что он переспал «с пятьюстами или с тысячей женщин», которое Бретон не оставит без внимания: уж слишком ошеломительная разница между двумя названными количествами — 100%! Впрочем, некоторая наивность Элюара позволяла ему видеть «чистоту» в том, как он предавался своей чувственности, потому что чувственность — это часть его натуры: «Чувственность — это нечто чистое, человека нельзя рассматривать с этой точки зрения», на что Бретон, не колеблясь, ответил: «Для меня это нечто нечистое». Тем не менее Элюара можно считать жертвой распутства, о чем говорят его «Письма к Гале», опубликованные в 1985 году. Он очень страдал от их с Галой договора о взаимной вседозволенности, который Гала разорвала в конце 1929 года, уйдя к Сальвадору Дали. К счастью для Элюара, он очень скоро встретился с Нюш, но после потрясения, символом которого была Гала, в поэте что-то навсегда надломилось. И хотя после ухода Арагона Бретон всячески старался приобщить его ко всем коллективным действиям, Элюар стал постепенно отдаляться от сюрреализма вплоть до окончательного разрыва в 1938 году.

Единственное участие Макса Эрнста на пятом сеансе заставляет нас сожалеть о том, что он не присутствовал на других. Живость, остроумие, большое внимание, с каким он выслушивал выступления остальных участников, подтверждают еще раз, что автор «Стоголовой женщины» был выдающимся художником-сюрреалистом, постоянно стремившимся вписать развитие своей мысли в теоретическую плоскость. Ревностный приверженец Эроса — ему порой приписывали склонность к групповой любви — он не скрывал своего интереса к ночным поллюциям, то есть к эротизму, связанному со сном и сновидениями. Именно он задался вопросом об избирательной любви, что, как мы знаем, Бретон считал ключевым: «Верите ли вы, что существует только одна женщина, которая предназначена именно вам?» Макс Эрнст, более чем кто-либо, проявил суровость по отношению к Кено, которого за позитивистское, на его взгляд, выступление обвинил в «антисюрреализме». В 1939 году, движимый дружбой к Полю Элюару, Макс Эрнст на некоторое время отдалился от Бретона, но уже в конце 1940 года они встретились в Марселе, а затем отправились в Нью-Йорк, где прожили с 1940 по 1945 годы.

Антонен Арто участвовал лишь в одном, шестом, сеансе. Отказавшись принять политизацию сюрреализма, он порвал с группой в 1926 году, а в следующем году выпустил книгу «Поздней ночью», противопоставив ее брошюре новообращенных «При дневном свете». Тем не менее, как я уже упоминал, в начале 1928 года между ними произошло сближение, которое вскоре было прервано делом «Мечта Стриндберга», когда его незаслуженно обвинили в том, что он «продался» посольству Швеции в Париже. Однако это не помешало Арто и Бретону вновь объединиться — уже гораздо позднее. Что бы то ни было, во время сеанса он вел диалог с Бретоном, Превером и Пере — в основном с Бретоном, — изливая свое отвращение к сексуальности, свою враждебность к любви, не скрывая того, как мала его вера в женщину, на что Бретон ответил ему репликой, которую Арто, бесспорно, ожидал услышать. Даже догадываясь, во всяком случае, до некоторой степени, какие аргументы, твердо, но с явным желанием не обидеть своего собеседника, выскажут обе стороны, их диалог является, на мой взгляд, вершиной не только этих «Исследований», но и одним из самых возвышенных и трогательных в истории развития мысли и поэзии. И, несомненно, великим моментом театра для Антонена Арго.

Следует упомянуть еще нескольких участников, на которых задерживается наше внимание, но уже с негативным оттенком. Бельгиец Альбер Валантан, который по своей олимпийской стати, с «тремястами или четырьмястами» женщинами в своем активе, следует непосредственно за Полем Элюаром, но в конечном итоге оставляет впечатление довольно вульгарного ловеласа. Безнадежный пессимист Раймон Кено переусердствовал в безнадежности до такой степени, что уже не знаешь, то ли смеяться над ним, то ли плакать, но, может быть, именно этим он напоминал Бретону столь дорогих ему жалких героев Гюисманса. Но самое большое разочарование связано с Жаком Превером! Человек, которого все современники характеризовали как несравненного собеседника, даже в лучшие моменты не говорит ничего интересного. Может быть, я слишком многого от него ждал! Так и идет эта пьеса со своими взлетами и падениями, но как же неотразимы реплики под занавес!

Третий сеанс мне кажется одним из самых интересных благодаря участию Луи Арагона. Вот, например, его определение: «Женщина, которая может меня соблазнить, соблазнит меня не глазами, не волосами, не грудью, не ростом, не бедрами, не ногами, а тем, что абсолютно не поддается описанию, — своей экспрессивностью». Или одиннадцатый — с бретоновским: «Когда-нибудь я напишу об этом книгу». Это Ионеско в чистом виде до появления самого Ионеско. И конец шестого сеанса, который мне хочется привести, не называя имен:

— Что вы думаете об изнасиловании?

— Категорически против.

— Это очень, очень хорошо.

— Против.

— Мне это интересно.

— Не интересует.

— Я нахожу это допустимым.

— Я — против.

Или конец последнего двенадцатого сеанса, где идет такая же игра:

— Могли бы вы ограничиться исключительно оральным сексом?

— Нет.

— Нет.

— Нет.

— Исключительно содомией?

— Нет.

— Нет.

— Нет.

Но моим любимым остается конец девятого сеанса, когда на вопрос «Что вы говорите но время спазмы?» большинство из них ограничивается банальностями вроде: «Моя дорогая», «Моя Лулу», «Я люблю тебя», Пьер Юник произносит свое самое длинное слово «А-а-а-а-а-а!», а неизменный Валантан кричит «Сука!», «Мразь!», «Блядь!». И тут раздается mezza voce Поля Элюара, который признается: «Я говорю без остановки».

4. Бесконечный поиск

Через год после завершения цикла из двенадцати сеансов Андре Бретон написал предисловие к «Странным сказкам» Ахима фон Арнима, одного из своих любимых немецких поэтов-романтиков, рассказав о необычной истории любви фон Арнима, жена которого, Беттина, прославилась главным образом своими страстными письмами, написанными другому человеку, поэту Гете. В ходе своих раздумий, где он, несомненно, опирался на опыт, связанный с «Исследованиями», Бретон пришел к следующему выводу: «В наши дни сексуальный мир, невзирая на памятные опросы, которые в современную эпоху не обошлись бы без маркиза де Сада и Фрейда, не перестает, насколько я знаю, противопоставлять нашему стремлению проникнуть в свое пространство непробиваемое ядро своей ночи».

После такого мрачного комментария не стоит сводить результаты «Исследований сексуальности» к той схеме, в какой их сегодня представляют в журналах институты опроса общественного мнения — «За содомию — 8; против — 9; не имеют мнения — 7». Или давать проценты и графики. Во-первых, я терпеть не могу процентов и графиков. И кроме того, я считаю, что читатели должны сами разобраться в прочитанном. Если они хотят знать, что думали, например, о педерастии Бретон, Элюар, Пере, Превер, Кено и Юник или что думал обо всем этом Луи Арагон — то им лучше открыть эту книгу... Хотя мне кажется очевидным, что реакция Бретона и еще нескольких собеседников на первом и втором сеансах, их слова о том, что педерастия есть всеобщий несомненный ужас, и их мнение о продолжении рода, рискуют не быть понятыми сегодняшним читателем. «Французы, еще одно усилие...» — говорил маркиз де Сад.

Но мне кажется важным подчеркнуть постоянство интереса сюрреалистов к вопросам любви, сексуальности и эротизма. Эти «Исследования» не являются случайными в истории движения. Во-первых, не менее пяти первостепенных поэтов-сюрреалистов написали книги, в заглавии которых фигурирует слово «любовь». Робер Деснос в 1927 году написал книгу «Свобода любви!»; Поль Элюар в 1929 году написал «Любовь и поэзия»; Сальвадор Даши в 1931-м — «Любовь и память»; Андре Бретон в 1937 году — «Безумную любовь»; Бенжамэн Пере в 1956-м — «Антологию высокой любви». К этому списку, несомненно, следует добавить «Эротику сюрреализма», опубликованную Робером Бенаюном в 1965 году. В общем, однако, не вызывает никаких сомнений тот факт, что любовь и эротизм были бесконечным источником вдохновения для сюрреалистов — это и заглавия их произведений, и книги, и в еще большей степени отдельные страницы — не говоря о произведениях, опубликованных, так сказать, «из-под полы».

То же самое касается и художников, которые участвовали в сюрреалистической авантюре. Если так или иначе все они отдали дань эротизму, то некоторые их них посвятили этой теме, во всяком случае, в определенный период своего творчества, большую часть своих размышлений и открытий. Вслед за великим предвестником Марселем Дюшаном к этому придут Маркс Эрнст, особенно в своих «романах-коллажах», Андре Массон в серии «Избиения», Пикассо в свой сюрреалистический период, Сальвадор Дали, начиная с «Великого Мастурбатора», Ганс Бельмер в знаменитой «Кукле». Позднее исследования эротизма продолжались за счет значительного обновления формы в работах Матта, Арчила Горки, Макса Вальтера Сванберга, Пьера Молинье и, наконец, Жана Бенуа.

Но самое замечательное — это целый ряд коллективных акций, большинство из которых проводились в форме опроса и в определенном смысле принявших эстафету «Исследований». Первый опрос был опубликован в двенадцатой книжке «Сюрреалистической революции» от 15 декабря 1929 года, на обложке которой стоял вопрос: «Какие надежды вы возлагаете на любовь?» В приложении к этому сборнику был предложен вопросник:

«I. Какие надежды вы возлагаете на любовь?

II. Как вы мыслите переход от идеи любви к факту любви? Готовы ли вы, добровольно или нет, принести свою свободу в жертву любви? Случалось ли это с вами? Согласитесь ли вы пожертвовать делом, за которое вы считаете необходимым бороться, если в противном случае вы можете потерять любовь? Согласитесь ли вы не стать тем, кем бы вы могли стать, если это цена, которую вы должны заплатить за настоящую любовь? Как вы оцениваете человека, готового предать свои убеждения в угоду любимой женщине? Можно ли требовать такого доказательства? Можно ли его получить?

III. Признаете ли вы за собой право отказаться на некоторое время от присутствия любимого существа, зная насколько отсутствие любимого существа, воспламеняет любовь, понимая при этом низость такого расчета?

IV. Верите ли вы в победу великодушной любви над низостью жизни или наоборот?

На последних страницах 3—4 номера великолепного журнала «Минотавр», опубликованного в декабре 1933 года, приводились результаты опроса о встрече, где проблема объективной случайности самым странным образом переплеталась с чисто любовной телеологией, о чем было задано всего два вопроса:

— Можете ли вы назвать решающую встречу своей жизни?

— Какова в этой встрече, по вашему мнению, доля случайности? Необходимости?

Андре Бретон, Поль Элюар»

Нам придется прождать четверть века, прежде чем на страницах 4-го (весна 1958 года) и 5-го (весна 1959 года) номеров журнала «Сюрреализм» будет опубликован «Опрос о стриптизе». В этом опросе, где как женщинам, так и мужчинам задавалось несколько вопросов, отправной точкой был текст Ролана Барта из его «Мифологий», где Ролан Барт обличал «мистифицирующую» сторону стриптиза, который под видом провокации и возбуждения желания подавляет его, завораживая экзотической мишурой — танцами, нарядами, перьями, мехом, блестящими фиговыми листочками под конец выступления и т. д.³

«Считаете ли вы, как и он, что, невзирая на «благонамеренные протесты», которые вызывает стриптиз и которые оказываются его лучшей рекламой, стриптиз по сути «десексуализирует» женщину и обуздывает спонтанность и изобретательность влюбленного воображения?»

И наконец в июне 1964 года журнал La Brèche, в свою очередь провел «Опрос об эротических образах» с подзаголовком «Сюрреалистическая акция», который составляли следующие вопросы:

«Какие образы возникают в вашем воображении во время любовного акта? Поддаются ли они ли оценочному суждению? Спонтанные они или сознательные? Появляются ли они в установленном порядке? Если да, то — в каком?

— Как они взаимодействуют с объективным образом вашего партнера? С вами? С тем, что вас окружает?

— Сохраняются ли фрагменты образов, которые возникают у вас во время любовного акта, в повседневной жизни?

— Связаны ли они, по вашему мнению, с поэтическим творчеством?»

На этот раз круг замкнулся, так как во всех предыдущих опросах речь шла о любви, о встрече, необязательно любовной, и, как мы видели, касались они в основном вопросов объективной случайности или реакции на так называемые эротические зрелища. То есть они несколько отстояли от собственно сексуальности, тогда как опрос, опубликованный в журнале La Brèche, возвращал нас к вопросам, поставленным в «Исследованиях сексуальности», где «эротические образы» появились в начале восьмого сеанса, который начался с вопроса: «Какие образы сопровождают желание? В присутствии женщины? В одиночку? Являются ли некоторые образы навязчивыми?» На следующем сеансе ставился вопрос: «Какие образы связаны для вас с мастурбацией?» Опрос 1964 года, результаты которого были опубликованы в 7-м и 8-м номерах журнала в декабре 1964 и в ноябре 1965 годов, не повторяет «Исследований» 1930 года, а лишь дополняет их по отдельным вопросам, в обстоятельствах еще более увлекательных, во всяком случае, с точки зрения сюрреалистов, а именно применительно к пробуждению желания или практике мастурбации...

Такая примечательная последовательность в сюрреалистических поисках оказывается еще более очевидной, если мы вспомним, что в 1959 году в парижской галерее Даниэля Кордье открылась целиком посвященная эротизму «Международная выставка сюрреализма», каталог которой завершался коллективно составленным «Эротическим словарем». Помимо представленных художественных произведений, которые терялись в декоре, специально созданном Пьером Фаше в виде грота, затянутого зеленым бархатом с засыпанным песком полом, «Комната фетишизма», созданная Мими Паран, и «Пир», который Мерст Оппенгейм нарисовала на теле живой обнаженной женщины, довершили картину поиска, который продолжался в течение всей истории сюрреализма. Более того, накануне открытия выставки — 12 декабря — у Джойса Мансура состоялась церемония, которую Жан Бенуа назвал «Исполнением завещания маркиза де Сада», где после драматичного стриптиза исполнитель заклеймил свое сердце раскаленным железным прутом тремя буквами САД, после чего Матта, приняв из рук Бенуа еще один раскаленный железный прут, отметил той же печатью и свое сердце. Так произведение искусства, рожденное эротизмом, стало, в свою очередь носителем эротизма, носителем постоянного вызова, который, блуждая в пламенеющей бездне сексуальности, через вожделение мужчины к женщине и женщины к мужчине, несет в себе жизнь и смерть.

Жозе Пьер

Примечания

1. Можно указать по крайней мере на одну попытку подобной «театрализации», сделанную в кино: «Investigating Sex» (2001) (реж. Алан Рудольф, в ролях — Ник Нолти, Нив Кэмпбелл, Дермот Малрони и др.) — прим ред. рус. изд.

2. См. рус. пер.: «Звезда кануна» // Бретон А. Безумная любовь. М., 2006

3. См. рус. пер.: Барт Р. Мифологии. М., 1996.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.