Иррационализм: за и против Фрейда

Опубликованный в 1918 году Тристаном Тцара манифест дадаистов гласил: «Логика всегда ошибочна. Она приводит мнимые цепочки концепций и слов к иллюзорным выводам и предположениям». Убежденный в принципиальной недостаточности любой обобщающей системы мыслей, Тцара, как и вообще дадаисты, предпочитает занять позицию радикального релятивизма:

Если я крикну:
Идеал, Идеал, Идеал,
Знание, Знание, Знание,
Бумбум, Бумбум, Бумбум
Я в точности записал Прогресс, Закон, Мораль...
чтобы, в конце концов, сказать, что... каждый танцует
под свой собственный бумбум...

Этот релятивизм можно частично объяснить влиянием немецкого философа Ницше, оказанному почти на каждого из крупных теоретиков дадаизма. Ницшеанское понимание человеческой природы как того, что управляется иррациональными, неизбывно эгоистическими импульсами, было для них общим местом, как и взгляды французского философа Анри Бергсона, подчеркивавшего в «Творческой эволюции» (1907) примат интуиции в процессе познания природы действительности. Всеобщей любовью также пользовался французский поэт Рембо, чьи Lettre du voyant («Письма провидца») 1871 года защищали «долгое, систематическое разрушение всех чувств» с целью превращения современного поэта в «ясновидящего».

Помимо этих ключевых фигур, следует провести различие между французскими и немецкими источниками дадаистской доктрины иррационализма. Идеи Ницше и Бергсона задавали им общее психологическое направление, но решающим аргументом за иррациональный фундамент человеческой мотивации стал в первые годы XX столетия только фрейдизм, подчеркнув внутреннюю расщепленность человеческой психики и формирующую роль сексуальности в развитии человека. Несомненно, члены немецких дадаистских групп прочли Фрейда достаточно рано («Толкование сновидений» впервые появилось на немецком в 1900 году), но, как уже упоминалось, они с подозрением относились к «буржуазному» направлению его мысли, чувствуя, что его терапия была призвана стать средством приспособления человека к его месту в обществе. Макс Эрнст в Кёльне был крупным исключением из этого правила, но дадаисты, особенно берлинские, были склонны сочувствовать скорее левым «антифрейдистским фрейдистам», как, например, писатель Отто Гросс. Как показал Ричард Шеппард, психологическая критика Гроссом переоценки рационализма и опасного подавления иррациональных компонентов личности была значительно более убедительной для берлинцев, ежедневно сталкивавшихся с уличным насилием. Она также помогала им сосредоточить силы на противостоянии бессильной риторике «Духа», поддерживаемой писателями-экспрессионистами левого крыла, таким как Людвиг Рубинер, перед лицом разногласий немецких левых. Таким же образом идеи коллеги Фрейда Альфреда Адлера, считавшего людей мотивируемыми ницшеанской «волей к власти» и полагавшего, что слишком высокая оценка мужского начала лежала в основе современных болезней, гораздо лучше подходили берлинским дадаистам, с их реалистическим приятием сосуществования разрушительных и созидательных импульсов в человеческой природе.

Напротив, в Париже атмосфера гораздо более благоприятствовала ортодоксальному фрейдизму. Я уже говорил о популярности Фрейда среди парижских дадаистов, учитывая, что Бретон познакомился с его идеями в ходе своего обучения медицине (посвящение в учение Луи Арагона было практически таким же) и что Фрейд символически руководил написанием «Первого манифеста сюрреалистов». Несомненно, Фрейд был более привлекателен для Бретона, чем Ницше, и не в последнюю очередь потому, что в течение 1920-х акцент Ницше на индивидуалистической «воли к власти» плохо совмещался с растущей приверженностью Бретона марксизму. Однако не следует преувеличивать важность Фрейда для раннего сюрреализма. Бретон был знаком с работами Фрейда в основном по справочникам таких французских психологов, как Эммануэль Реги и Анжело Эснар, и в изложении таких неврологов, как Жозеф Бабинский. Работы Фрейда переводились на французский постепенно: «Психопатология обыденной жизни» одной из первых вышла в свет в 1922 году. Присоединившийся в том же году к сюрреалистам Макс Эрнст сыграл важную роль катализатора в глубоком изучении деталей теории Фрейда. Эрнст прочел Фрейда еще в 1911 году, изучая психологию в Боннском университете. В 1922—1923 годах, уже будучи сюрреалистом, он написал ряд важных работ, основанных на своих знаниях. Одна из них — «Пьета, или Ночная революция» (см. рис. 4), второе название которой указывало на связь революционного проекта сюрреализма с акцентом Фрейда на сновидениях.

Но откуда возникают здесь аллюзии на «Пьету»? В традиционной христианской иконографии «Пьета» — изображение Девы Марии с мертвым Христом на руках. Здесь, однако, мы видим нечто обратное: отец, а не мать, держащий на руках сына. По некоторым признакам, особенно по усам, мы можем определить, что «отец» на картине в действительности является отцом Эрнста, Филиппом. Однажды, когда Эрнст был ребенком, Филипп, бывший ревностным католиком-учителем и художником-любителем, нарисовал своего сына в образе младенца Христа, из чего мы можем заключить, что фигура, которую он держит в руках, обозначает Макса Эрнста-Христа. Учитывая вывернутую наизнанку логику пьеты, изображение Филиппа должно, таким образом, кощунственно символизировать Бога-Отца. Изображение окаменевшего, с серым лицом и руками сына означает, что отец превратил своего сына в камень.

Все это прямо указывает на то, что Эрнст пользовался основными механизмами «толкования сновидений» Фрейда, — в особенности процессами «замещения» и «конденсации», в ходе которых скрытые желания и беспокойства сновидца шифруются в «явном содержании» сновидения, — таким образом, что он мог создать для себя оригинальную психобиографию, смешав воедино элементы собственной биографии и фрагменты христианской иконографии. Похоже, он ориентировался на центральный момент учения Фрейда о детской сексуальности, эдипов комплекс, основанный на бессознательной фантазии ребенка мужского пола о соперничестве с отцом за любовь матери и жестоком воздаянии (кастрации), которое должно за этим последовать. То есть «скрытое содержание» картины — месть отца сыну за нарушение табу на инцест. Эрнст, разумеется, не воспроизводил одно из своих сновидений, а провел над собой своего рода сеанс психоанализа.

Не следует, однако, спешить с окончательной интерпретацией. Точно так же легко можно прочесть «Пьету» как метафору «инвертированного эдипова комплекса», связанного с протогомосексуальной привязанностью к отцу, а в других картинах этого периода, таких как «Об этом люди не узнают», найти дополнительные скрытые подтверждения работавшей в противовес психоанализу алхимии. Хотя историки искусства делали попытки рассматривать фрейдистские мотивы, к примеру понятие «жуткого» (англ. uncanny, нем. unheimlich), в качестве вездесущих для сюрреализма, Эрнст, скорее всего, относился к фрейдизму гораздо ироничнее, чем предполагают такого рода теоретические схемы. Несомненно, фрейдизм Эрнста создал прецедент для других сюрреалистов, но они — кроме, возможно, Дали, — редко дословно следовали книгам Фрейда. К примеру, опубликованный в 1930 году французский перевод книги «Остроумие и его отношение к бессознательному» мог входить в резонанс с имевшимся у сюрреалистов того времени увлечением перед черным юмором, но в 1928 году Луи Арагон открыто сатирически отзывался о существовавшей во Франции моде на Фрейда, утверждая в своем «Трактате о стиле», что сентиментальная новелла XIX века «Поль и Вирджиния» сошла бы за ошеломляюще новую вещицу, если бы Вирджиния выдала несколько фраз о бананах, а Поль периодически рассеянно вырывал себе зуб-другой. Фрейд в свою очередь относился к сюрреализму скептически. Когда в 1937 году Бретон попросил его сделать вклад в антологию записей сновидений, тот отказал на том основании, что прямая запись сновидения без ассоциаций пациента для него не имеет смысла. Поэтические интересы сюрреалистов стояли достаточно далеко от фактических забот психоанализа.

Можно задать более широкий вопрос об общем статусе бессознательного в качестве модели для сюрреалистов. Что оно говорило о природе человека как таковой? Понятие бессознательного предполагает, что человеком управляет внутренний «другой». Сюрреалисты в некоторой степени романтизировали этот образ лабиринтообразного, находящегося в конфликте с собой, внутреннего «я». Следуя романтической традиции, они поддерживали культ безумия. Бретон с воодушевлением коллекционировал работы сумасшедших художников, таких как Жозеф Крепин и Гектор Ипполит, а Эрнст вновь сделал попытку «гальванизировать труп» визуального сюрреализма своим знаменитым жестом, подарив в 1922 году в Париже своему другу Полю Элюару экземпляр книги Ганса Принцхорна «Искусство душевнобольных». В 1930 году в совместно написанном тексте «Владения» Бретон и Элюар сделали попытку симулировать состояние психоза. Однако сюрреалисты плохо справлялись с безумием, когда оно подбиралось слишком близко. Они мало что сделали, чтобы помочь Наде, музе первой новеллы Бретона, когда она стала жертвой безумия, первые «поэтические» признаки которого так его захватили. А для Бретона, судя по всему, стала тяжелым ударом история Антонена Арто. Этот пламенный поэт, а впоследствии теоретик «Театра жестокости», какое-то время в 1925 году отвечал за недолго просуществовавшее «Бюро сюрреалистических исследований», но они с Бретоном поссорились, когда оказалось, что их взгляды на революцию коренным образом различались. Для Бретона революция была исключительно интеллектуальной позицией. Для Арто она требовала внутреннего, душевного подчинения безумию. Когда и он, в конце концов, лишился рассудка, Бретон мало смог помочь ему.

Хотя они оказались не готовы к опасностям подлинного погружения в бессознательное, теоретическое исследование бессознательного сюрреалистами говорило о том, что они были в состоянии препарировать буржуазные обычаи, в особенности относящиеся к сексуальности. В какой степени они сумели преодолеть свои собственные буржуазные предрассудки, будет рассмотрено ниже. Но вероятно, нам следует согласиться с дадаистами в том утверждении, что в основе понимания Бретоном бессознательного лежала своего рода социальная адаптация. Бессознательное как место, где удовлетворяются желания, в противовес лишениям повседневной жизни, было для Бретона путем к качественно иному жизненному опыту. В то же время Бретон полагал, что повседневную жизнь следует изменить согласно марксистской модели. С точки зрения многих дадаистов, за его верой в новое диалектическое равновесие между сознанием и бессознательным стоял крайне подозрительный гуманизм. Напротив, дадаисты отстаивали антигуманистические взгляды.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.