Рихард Хюльзенбек — «Барабанщик дада»
«Барабанщиком дада» («Dada-Trommler») назвал Хюльзенбека (Richard Huelsenbeck, 1892—1974) его друг Хуго Балль за неистощимую страсть сопровождать чтение своих (и не только своих) стихов в «Кабаре Вольтер» негритянскими ритмами и боем тамтама («он бы всю литературу до основания наполнил барабанным боем»); позже это прозвище получило еще одно значение — пропагандист, распространитель идей дадаизма в Европе и Америке. Следуя обычаю дадаистов присваивать себе характерные имена и титулы, сам Хюльзенбек нарек себя «Всемирным дада»: «истинный Всемирный дада» («ordentlicher Weltdada») было написано на его визитной карточке, которую он отпечатал по приезде в Берлин из Цюриха, города, где он своей активностью снискал довольно устойчивую литературную известность в эмигрантских кругах. Дальнейшая судьба этого человека действительно подтвердила его «всемирность» — неистребимую страсть к скитаниям по городам и весям, странам и континентам и всегдашнюю готовность распространять и отстаивать идеи дадаизма.
Натура разносторонне одаренная, Хюльзенбек писал стихи и прозу, пробовал себя в драматургии, публиковал книги путевых очерков, был судовым врачом, корреспондентом разных газет, психиатром и психоаналитиком. Но в первую очередь он все же писатель и, что, пожалуй, важнее всего, самый плодовитый мемуарист и историограф дадаизма (разумеется, из числа самих участников движения). Помимо того, он блестяще владел эпистолярным искусством, о чем свидетельствуют его опубликованные письма1.
Как и Хуго Балль, Хюльзенбек тоже был натурой весьма противоречивой, но его противоречивость шла не столько от свойства характера, от «внутреннего стержня», сколько от способности впитывать в себя противоречивые воздействия внешнего мира. Его понимание дадаизма менялось по мере накопления жизненного опыта, под влиянием исторического момента, актуальных на этот момент философско-эстетических воззрений (сюрреализм, аномия, экзистенциализм и т.д.). Он не отличался глубиной проникновения в коренные проблемы бытия, присущей Баллю, но тот же Балль признавался, что ему интересно спорить с Хюльзенбеком, «хотя или потому что он в принципе тебя не слушает. Он слишком много знает, инстинктивно, для него не так уж и важны слова и мысли. Мы спорим о теориях искусства последних десятилетий и всегда об одном — о том, что касается спорной сути искусства, его совершенной анархии, его взаимосвязи с публикой. <...> Таким образом, наши споры — это настойчивые, с каждым днем все более очевидные поиски ритма, скрытого образа этого времени. Его основы и сути; возможности его растормошить, разбудить. Искусство — лишь повод для этого, метод»2. Позже Хюльзенбек не раз будет говорить и писать, подтверждая сформулированную Баллем мысль, что искусство для него менее важно, чем живая жизнь, что он понимает Рембо и Гогена, отказавшихся от искусства ради естественной, не отягощенной непрерывным интеллектуальным осмыслением жизни, что по этой же причине полное право на существование имеет и анти-искусство. Но, будучи в душе художником, он сам до конца жизни так и не смог отказаться от занятий искусством, писательством, продолжал писать стихи, романы, книги воспоминаний — даже в годы эмиграции в Америке, когда основным способом зарабатывать на жизнь для него стала практика психиатра и психоаналитика.
Рихард Хюльзенбек. Рис. Людвига Мейднера, 1914
Хюльзенбек родился в семье аптекаря во Франкенау (Хессен-Нассау), молодые годы провел в Дортмунде и Бохуме, изучал медицину в Париже, Цюрихе и Берлине, затем переключился на германистику и философию, снова вернулся к медицине (доктор медицины). В 1914 г. поселился в Берлине, там же познакомился и подружился с Хуго Баллем, вместе с ним участвовал в литературных мероприятиях, связанных с движением экспрессионизма. Как и Балль, в 1914 г. добровольцем ушел на фронт (правда, в отличие от Балля, вполне легально), но через два месяца, быстро разобравшись, что к чему, сумел добиться увольнения по состоянию здоровья и вернуться к занятиям литературой. Хотя первые литературные опыты Хюльзенбека относятся к берлинскому времени, но по-настоящему он почувствовал себя художником только в Цюрихе, куда, следуя зову уже открывшего «Кабаре Вольтер» друга, перебрался в 1916 г., навсегда (в отличие от Балля) связав свою судьбу с дадаизмом.
В своей книге воспоминаний «Mit Witz, Licht und Grütze. Auf den Spuren des Dadaismus» (1957) он пишет о той роли, которую сыграл в его жизни переезд из Берлина в Цюрих: «И снова случилось одно из тех многих чудес, которые определяли ход моей жизни. Я не один раз говорил, что мое участие в дадаизме было существенным, быть может, самым существенным, определяющим событием моей жизни. Если бы мне тогда не удалось выбраться из Германии и вместе с Баллем, Тцара и Арпом основать дадаизм, моя жизнь сложилась бы совсем по-другому и, вероятно, прошла бы незаметно»3. Приобщение к дадаизму стало для него «разрывом со старым и началом нового»4. В беседах с Баллем и Арпом об искусстве, о роли художника в жизни, а также благодаря знакомству с взглядами и деятельностью Тристана Тцара рождалось предощущение и предвосхищение того, о чем еще раньше догадывались в Америке Марсель Дюшан и Мэн Рей, — назревшей необходимости разрушения старого искусства во имя создания нового, решимости идти до конца, до приятия идеи «анти-искусства». Позднее Хюльзенбек станет настойчиво подчеркивать не деструктивную, а конструктивную сторону дада, утверждать, что в дадаизме все было по-другому, не так, как это представлялось склонному окончательно отрешиться от искусства Дюшану. В дадаизме «жила воля к дальнейшему развитию, к новой форме, к новой жизни. Раз создавать искусство стало невозможно, то, может быть, имело смысл стать авантюристами тела и духа, сменить веру, быть монахом, убийцей, Казановой или пресмыкаться перед кем-нибудь на коленях. Мы болели душой за жизнь, а не за искусство. Мы, таким образом, были феноменологистами и экзистенциалистами, и Сартр однажды сказал о себе "Moi, je suis le nouveau Dada"» («Я новый дада»).5
Дадаизм, таким образом, был для Хюльзенбека своего рода позой, что сразу, еще в Цюрихе, подметил Балль (и против чего не протестовал и сам Хюльзенбек). «Не есть ли наше отвращение к жизни всего лишь поза? — записывает Балль в «Бегстве из времени». — Хюльзенбек часто говорил об этом и, вероятно, был прав». Видимо, имея в виду прежде всего себя, Балль продолжал: «Но поза становится чем-то серьезным. Если мы не хотим идти сами, нас понесет время. Надо довести до конца спор, в который вовлечены наши самые сокровенные внутренние органы»6. Что до Хюльзенбека, то поза для него скорее всего была все-таки чем-то внешним, так и не ставшим «серьезным», судьбоносным делом. В 1958 г. Рауль Хаусман, друживший с Хюльзенбеком и хорошо знавший его, заметил по этому поводу: «В своей книге "En avant Dada" (1920) Хюльзенбек писал, что интеллектуалы сидели в кафе и спорили о возможности быть или стать обманщиками и преступниками, а вот дадаисты, конечно же, в кафе не сидели, они-то и были настоящими преступниками. Смех да и только! Наш добрый Рихард никогда никому не причинял зла и славно проводил все вечера в "Кафе на Западе", где, к примеру, меня или Баадера можно было увидеть лишь изредка. Эта романтика преступления, которую пропагандировал в первую очередь Фердинанд Хардекопф, а за границей Вальтер Зернер, была всего лишь платонической игрой со словами — если не считать Франца Юнга, который действительно делал скверные дела или побуждал к этому своих последователей. Ложная или подлинная преступность никогда ни в малейшей степени не интересовала ни Баадера, ни Швиттерса, ни Балля, ни Арпа»7.
В Цюрихе Хюльзенбек быстро и без проблем вписался в круг активных, изобретательных и смелых организаторов представлений в «Кабаре Вольтер». Отсутствие цензурных ограничений и возможность во весь голос выражать наболевшее привели к созданию «Фантастических молитв», типично дадаистских стихотворений, которые, по признанию самого Хюльзенбека, могли возникнуть и без кабаре. Это были стихи «более глубокие, более психологически насыщенные и более душевные, чем все то "задушевное", что приходило из Германии»8. В первом опубликованном в Цюрихе цикле стихотворений «Шалабен шаламаи шаламецомаи» (август 1916) образы тяготеют к абстрактности, преобладают далекие от действительности сказочные и религиозные мотивы. Следующий цикл «Фантастические молитвы», опубликованный в октябре того же года с иллюстрациями Ханса Арпа и вобравший в себя в слегка переработанном виде стихотворения первого, тоже не лишен элементов фантастики. Но в нем уже можно обнаружить следы, отголоски того, что происходило в реальном, а не порожденном воспаленным воображением поэта мире, игру с «жалкими ошметками» (Х. Балль) действительности, в которых, как в осколках разбитого зеркала, отражалась тотальность надвигающейся катастрофы.
Вспоминая о времени создания и публикации первого цикла, Хюльзенбек пишет, что в его стихах было «полно символов, соответствующих тому, что мы тогда думали». Их буквально распирала стихия вселенского хаоса, в них чувствовалась попытка через субъективное охватить тотальность универсума, понять смысл переживаемого. Все это было сдобрено стихией апокалипсиса, страхом перед жизнью и религиозным чувством, хотя сам Хюльзенбек, по его словам, не принадлежал ни к какому вероисповеданию и сторонился любой мистики. И, разумеется, не обходилось без пародии, без «гротескного элемента, находившего выражение в стихах, вроде "шевели ушами так, чтобы рассыпался ледяной грот..."»9
В 1917 г. Хюльзенбек внезапно покинул Цюрих и вернулся в Берлин. Он писал, что непосредственной причиной возвращения в Берлин было закрытие «Кабаре Вольтер» и то, что Балль вместе с Эмми Хеннингс уехали отдыхать в Тессин. Главная роль в дадаистском движении перешла к Тцара, отношения с которым у Хюльзенбека были далеко не столь близкими, как с берлинским другом. Видимо, он почувствовал себя чужим, лишним. Кроме того, можно предположить, что в нем пробудились честолюбивые замыслы — стать в Берлине, где почти ничего не знали о дадаизме, главой нового движения.
В Берлине Хюльзенбек довольно скоро нашел единомышленников в среде художников-оппозиционеров, группировавшихся вокруг журналов «Freie Strasse» и «Neue Jugend». Тон в этих изданиях задавал анархо-нигилист Франц Юнг, не лишенный политических амбиций, которые на какое-то время совпали с честолюбивыми замыслами Хюльзенбека. Собственно, этот симбиоз и породил дадаистское движение в Берлине. Правда, единства мнений по вопросам политики и искусства, такого, какое наблюдалось на первых порах в Цюрихе, в германской столице не было. Тут изначально сложились две группы «революционеров»: одна, в которую входили Джордж Гросс, Виланд Херцфельде и Джон Хартфилд, склонялась к упрощенному варианту марксизма, другая, в составе Хюльзенбека, Рауля Хаусмана и Йоханнеса Баадера, — к анархо-индивидуализму. Теснее всего Хюльзенбек сошелся с Хаусманом, который в своей работе «В начале было дада», писал: «В это время из Цюриха вернулся Рихард Хюльзенбек. Он привез с собой волшебное слово, которое, как нам казалось, могло сослужить хорошую службу нашим планам и намерениям в качестве прикрытия и предлога»10.
«Волшебное слово» Хюльзенбек ввел в обиход не сразу. В программной статье «Новый человек», которую он опубликовал в журнале «Neue Jugend» вскоре по прибытии в Берлин, оно даже не упоминается. В статье, пропитанной антибюргерским духом и язвительными выпадами против бездумного верноподданничества, говорится, что новому человеку «чуждо все магистерское, он не признает систематизации живой жизни, он приветствует хаос как своего друга»11. Некоторые исследователи, указывая на несвойственный дадаизму патетический тон, усматривали в этой статье откат от дадаизма и возвращение на позиции экспрессионизма. Но содержание статьи не дает для этого оснований. Хюльзенбек высокопарным слогом излагает в ней азы теории Штирнера о «творческом ничто» и Фридлендера о «творческой индифферентности». Выпад против «откормленной свиньи духовности» (Mastschwein der Geistigkeit) — камень в огород экспрессионизма, а не только немецкой классической философии. Для «нового человека» Хюльзенбека важна не духовность, а живая жизнь со всеми ее противоречиями и проблемами. Об этом недвусмысленно говорится в написанной несколькими годами позже брошюре «En avant Dada», где он в подтверждение своих постулатов прямо ссылается на Минону-Фридлендера.
В исследованиях по дадаизму много говорится о непоследовательности политических взглядов Хюльзенбека. То он говорит о политизации (не без его помощи, разумеется) дадаистского движения в Берлине и о симпатии к коммунизму, то заявляет о своей аполитичности и решительном неприятии любых политических программ, направленных на переустройство общества. Тут, однако, нет никакого противоречия. В революции Хюльзенбека (и его «нового человека» — «бога мгновения») привлекает «опьянение непосредственным переживанием», а не достижение определенных социально-политических целей. Ему по душе красочная пестрота жизни, возможность преступать через любые нормы и запреты, интенсивность чувства, немедленное удовлетворение возникающих потребностей, противопоставление индивида остальному миру, независимо от характера его социального устройства, неподчинение каким бы то ни было системам — политическим, экономическим, эстетическим.
О своем отношении к политике Хюльзенбек прямо высказался в опубликованных почти сорок лет спустя воспоминаниях: «Вопрос о политическом радикализме ... обсуждал и решил уже Балль. Я лично никогда не имел склонности к политической деятельности. Это тем более странно, что все приверженцы дадаизма были политизированы, не в смысле партийной дисциплины (насколько мне известно, билет члена Коммунистической партии был только у Джона Хартфилда). Не притягивали нас и цели коммунизма. То, что делало нас, скажем так, симпатизирующими коммунизму, был революционный пыл, который в ту пору можно было встретить только у этой партии. <...> Разумеется, мы вскоре увидели, что политический радикализм коммунистов сопровождался менталитетом, который не только мелкобуржуазным, но и тираническим образом утверждал свою враждебность культуре, что было для нас самым важным аргументом против него. В то время как социал-демократы со своим принципом "живи и давай жить другим" так и не смогли создать устойчивую политическую систему, полнейшее непонимание культурных и человеческих проблем мешало коммунистам занимать любую конструктивную позицию. Понаблюдав за ними некоторое время, я начал их ненавидеть. В моих глазах они были хуже немецких аристократов, которые правили страной хотя и жестоко, но с известной долей интеллигентности. Под их властью можно было жить, хотя и нельзя было свободно дышать»12.
Впервые Хюльзенбек публично заявил о дадаизме как новом художественном движении в своем скандальном выступлении в Галерее Ноймана в Берлине (подробнее об этом см. в главе «История»). В качестве иллюстрации к новому понятию он читал свои «Фантастические молитвы», призванные обилием имитирующих негритянские песни непонятных слов и шумовых эффектов разбудить в публике примитивные инстинкты, наэлектризовать ее, спровоцировать на выплеск ничем не сдерживаемых эмоций. В ту пору Хюльзенбеку, по его собственному признанию, хотелось «делать литературу с револьвером в кармане» (обратим внимание: в кармане, а не в руке), стать «рыцарем-разбойником с большой дороги», этаким современным Ульрихом фон Гуттеном. К этому побуждала предреволюционная обстановка в Германии. В 1920 г. в Берлине вышло второе, дополненное издание «Фантастических молитв», на сей раз иллюстрированное уже не абстрактными символами Арпа, а весьма конкретными сатирическими рисунками Джорджа Гросса. Однако, по мнению Ханса Рихтера, «бунтарство Хюльзенбека не исходило, как у Гроса, из желания расчленить мир на части, не из глубокого презрения к нему. Оно, если отвлечься от веяний времени, было скорее выражением его вдохновенного жизнелюбия, которое воспринимало шум и треск разрушения как самую естественную форму жизнеутверждения и развивалось в сторону провокативности мирового и локального безразличия»13, т.е. в духе все той же «творческой индифферентности». До этого, в приложении к первому номеру журнала «Дада» (1919) вышел подписанный Ефимом Голышевым, Раулем Хаусманом и Рихардом Хюльзенбеком манифест «Что такое дадаизм и чего он хочет в Германии?». Это дало повод некоторым исследователям (К. Шуман, К. Риха) говорить, что Хюльзенбек в известной степени способствовал политизации берлинского дадаизма. Но манифест этот, по существу, насквозь пародиен и представляет собой насмешку над политическими программами, над тогдашним языком революционного движения и партийной пропаганды. Чего стоит, например, требование некоего фиктивного «Центрального дадаистского революционного совета» введения «прогрессивной безработицы путем полной механизации всех видов деятельности», «симультанного стихотворения в качестве государственной коммунистической молитвы», «немедленного проведения крупномасштабной дадаистской пропаганды силами 150 цирков-шапито для просвещения пролетариата» и т.п.14 Да и само желание чего-то «хотеть» противопоказано дадаисту. В предисловии к «Альманаху Дада» Хюльзенбек писал, как бы опровергая сказанное в манифесте: «Дада не ставит себе цели создать систему, которая обращается к человеку со словами: "Ты должен". Дада покоится в себе и действует от себя, так же, как действует, поднимаясь в небо, солнце или растущее дерево. Дерево растет, не имея желания расти. <...> Дада есть естественный творческий акт. Из головы дада появились на свет и тормоз, и темп современности. Дада — превосходный цивилизатор, но он (в оригинале "оно" — es. В.С.) осознает свою ограниченность во времени, в исторической перспективе, он сам обусловливает себя в современности. Дада эфемерен, его смерть есть его свободное волеизъявление. <...> Дада стал пародистом мировой истории, шутом гороховым, но не потерпел крах. Дада не умрет от дада. Его смеху принадлежит будущее»15.
Это писалось в то время, когда дадаизм в Германии стремительно утратил энергию движения и оказался на излете. Хюльзенбек это почувствовал. Не зря же в его тексте возникают мысли о смерти дада. Хюльзенбек не проводит различения между дадаизмом и дада, хотя, в отличие от дадаизма, дада у него среднего рода. И, стало быть, Хюльзенбек, может быть, подсознательно имеет в виду два понятия. Дадаизм умирает, да здравствует дада. Дадаизм смертен, дада как состояние духа не ограничено временем, ему «принадлежит будущее». С этой мыслью Хюльзенбек столь же внезапно исчез из Берлина, как когда-то из Цюриха. С тем, что умирает или уже умерло, виталист Хюльзенбек больше не хотел иметь дела.
Хюльзенбеку как личности была свойственна лихорадочная активность, неустанная духовная подвижность и столь же неустанное движение в пространстве. Эти качества он считал характерными признаками дадаизма. Место дадаиста, полагал он, не за письменным столом, а на сцене, на улицах и площадях, в окружении шума колес и автомобильных гудков, посреди нестабильности, изменчивости, хаоса окружающей действительности. В этом круговороте жизни он чувствует себя как рыба в воде, его бросает от одной крайности в другую, он охотно подчиняется этому «бросанию» — лишь бы не остановиться, не успокоиться, не замереть в бездеятельной неподвижности.
Куда «бросало» Хюльзенбека с 1920 по 1923 годы, почти неизвестно. Это время — лакуна в его биографии. В письме, которое он прислал Баллю и Эмми Хеннингс в Аньюццо (Тессин), довольно невнятно говорится о переезде в Дортмунд, где он работал практикующим врачом-психиатром, о тоске по времени «Кабаре Вольтер», о женитьбе и связанных с этим неурядицами. Известно, что Хюльзенбек женился на Беате Вольфф, добившись ее развода с мужем, другом Хюльзенбека, литератором Рудольфом Вольффом. Эта история тяжело подействовала на обоих; Вольфф покончил с собой, отравившись морфием из запасов доктора Хюльзенбека, а сам Хюльзенбек, как явствует из письма, почти год болел, был на грани безумия и смерти. В то же время он умалчивает в письме к другу о том, что продолжает заниматься литературной деятельностью, что прошла (правда, без успеха) премьера его пьесы «Деньги среди людей» («Das Geld unter die Leute»), В 1923 г. он возвращается в Берлин и вскоре становится судовым врачом и корреспондентом газет «Форвертс» и «Берлинер бёрзен-курир», странствует по миру и присылает путевые очерки и фоторепортажи из Рангуна, Мукдена, Дар-Эс-Салама и других экзотических мест. В 1928 г. вышли в свет две книги путевых очерков: «На горизонте Африка. Путевые заметки о далеких странах и ищущих приключений людях» («Afrika in Sicht, ein Reisebericht über fremde Länder und abenteuerliche Menschen») и «Прыжок на Восток. Путевые очерки о плавании на пароходе в Японию, Китай и Индию» («Der Sprung nach Osten. Reisebericht einer Frachtdampferfahrt nach Japan, China und Indien»), Вероятно, атмосфера «новой деловитости» была не по нраву Хюльзенбеку, и он таким образом просто пытался выжить в трудные послевоенные и послереволюционные годы. Его перу принадлежат также написанные в реалистическом ключе романы «Китай пожирает людей» («China frisst Menschen», 1932) и «Солнце Блэк-Пойнта» («Die Sonne von Black-Point», опубликован в журнале «Die Dame» незадолго до эмиграции в Америку).
Выживать приходилось и потом, когда к власти пришли национал-социалисты. Хюльзенбек продолжал заниматься литературной работой (вероятно, наряду с занятиями медицинской практикой). Вместе с Гюнтером Вайзенборном он опубликовал в 1932 г. комедию «Почему смеется госпожа Бальзам?» («Warum lacht Frau Balsam?»), которая была запрещена сразу же после захвата власти нацистами. В канун этого рокового события был опубликован также его рассказ «Война в Руре» («Ruhrkrieg»), поддерживающий борьбу рабочих за свои права. О поэтике дадаизма, определявшей структуру прозаических произведений конца 1910 — начала 1920-х годов (новеллы «Балаганный тир», «Превращения», роман «Падение доктора Биллига»), речи уже не идет, но антибюргерская, леворадикальная ориентация сохраняется.
На 1933-й год приходится темное пятно в биографии Хюльзенбека, резко противоречащее образу убежденного авангардиста. Не решаясь покинуть Германию, он добивается принятия в «Имперский союз германских писателей», обращается (безрезультатно) за поддержкой к нацистскому поэту Ханнсу Йосту, знакомому по учебе в университете. В письме от 16 ноября 1933 г. в этот «Союз» он уверяет в своей лояльности национал-социализму, ссылается на свое участие в войне (мы-то знаем, что оно было чисто символическим — «добровольца» Хюльзенбека почти сразу же комиссовали по состоянию здоровья), на то, что он чистокровный ариец, что в его роду нет ни малейшей примеси еврейской крови, зато было много протестантских пасторов и т.д. «С Германией я все, без Германии — ничто. Я твердо верю слову рейхсминистра Геббельса: "Мы примем каждого, кто придет к нам по доброй воле". Я прихожу именно так». Но его все равно не приняли, видимо, не без оснований понимая, что его заверения в лояльности не были искренними. Тогда Хюльзенбек обращается за помощью к старому другу Джорджу Гроссу, уже успевшему перебраться в Америку. Хюльзенбек рвется туда же. Гросс долго отговаривал его от этой затеи, похоже, не совсем понимая той опасности, которая грозила Хюльзенбеку на родине. В письме от 19 января 1934 г. он так и пишет: «Я этого не понимаю... Говорю совершенно откровенно, Рихард: там у тебя приятное, хорошо оплачиваемое место работы, ты живешь в стране, на языке которой пишешь... нравы которой тебе хорошо известны... у тебя славная квартира и нет забот, как у других... у тебя достаточно свободы, чтобы делать то, что тебе по душе... почему же, черт побери, ты, как авантюрист, хочешь все это бросить, полагая, что именно здесь найдешь счастье и силы для творчества? В конце концов ты чистокровный христианин... бесспорно белокур... и у тебя хватило ума не служить какой-либо партии... Если не считать парочки дадаистских пятен, твое прошлое чисто... Тогда почему же ты рвешься сюда, в неизвестность? — Неужто там и в самом деле так неуютно стало жить?»16 Вероятно, осознав степень этой «неуютности», Гросс все же помог другу — и Хюльзенбек в 1936 г. перебрался в Америку.
В США Хюльзенбек быстро американизировался, что, в общем, неудивительно при его деятельной, восприимчивой натуре. Он стал называть себя Чарлз Р. Хулбек, получил лицензию на право заниматься врачебной деятельностью, обрел американское гражданство. Вряд ли может удивить и то, что он, будучи в душе литератором, продолжал писать стихи и прозу. В 1952 г. вышел сборник стихотворений «Нью-Йоркские кантаты» («New Yorker Kantaten»), в 1954 — «Ответ глубины» («Die Antwort der Tiefe»). В Америке Хюльзенбек работал над оставшимся неопубликованным романом «Жак», героем которого сделал поборника свободной воли. Удивительно другое: даже в военные и послевоенные годы он не переставал верить в бессмертие дада. Едва оказавшись за океаном, он опубликовал статью под названием «Дада живет» («Dada lives») и даже попытался — правда, без особого успеха, — возродить интерес к дадаизму в Америке. В книгах воспоминаний, написанных в 1950-е и 1960-е годы, он не без горечи констатировал, что прагматичная Америка — не слишком благоприятная почва для неоавангардистских экспериментов. Он поддерживал контакты с друзьями молодости — Раулем Хаусманом и Хансом Арпом (последний иллюстрировал его «американские» сборники стихов), переписывался с Тристаном Тцара, Хансом Рихтером, Ханной Хёх. Когда в Берлине, Париже, Цюрихе и Лондоне стал возникать интерес к дадаизму, Хюльзенбек к немалому удивлению друзей и знакомых (к тому времени он уже основательно натурализовался в Америке) в конце 1960-х годов вернулся в Европу, чтобы пропагандировать дада. Еще в Нью-Йорке он в 1958 г. опубликовал «Дополнение к ДАДА» («Nachtrag zu DADA»), в котором писал: «Почему бы не признать, что тогда (в 1910—1920-е годы. — В.С.) мы, сами того не сознавая, несли на себе тяжесть времени? Что мы были Сизифами или Геркулесами своей эпохи?.. Что дада не было временным явлением? И тогда, и позже дада можно было обругать, отменить, зажарить и выбросить — а оно снова возвращалось, как возвращаются голуби к своему гнезду»17.
Под конец жизни Хюльзенбек все настойчивее сближал дадаизм с экзистенциализмом, слишком широко толкуя вполне конкретное художественное явление, приписывая ему качества самого общего характера — от предостережения перед грозящими человечеству катастрофами и от борьбы творческого человека с механизацией, деперсонализацией, плоскими шутками и «инстинктами Анны Блуме» до простоты, строгости и отсутствия излишеств в искусстве и архитектуре («строгость современного искусства выражает точку зрения дада»)18. Более того, он выступил против примитивизма, против негритянских ритмов и звуковых стихотворений, т.е. против того, чему сам отдавал весьма щедрую дань в молодости. «Как бы ни нравилось мне звуковое стихотворение, я не люблю, с другой стороны, церебрального напряжения, необходимого для его понимания. Сюда следует добавить и то, что разложение слов на звуки противоречит смыслу языка и применяет музыкальные принципы к произвольным образованиям, символизм которых направлен на логическое осмысление окружающего мира»19. Детский лепет, считает теперь Хюльзенбек, хотя и интересен с ритмической точки зрения, но это еще не человеческий язык. Ценность слова не в его музыкальности, а в его понятности. Лишение языка коммуникативной функции ведет в тупик. И признается, что используя эти приемы в «Фантастических молитвах», он одновременно потешался — уже тогда! — над ними:
Indigo, indigo
Trambahn, Schlafsack
Wanz und Floh
indigi, indigai
umbaliska
bumm Dadai...Индиго, индиго
трамвай, спальный мешок
клоп и блоха
индиго, индигаи
умбалиска
бумм Дадаи...
В пору дадаистской молодости он откровенно потешался над названием известной книги Л. Франка «Человек добр», считая, что добро ничуть не лучше зла и что существует лишь единовременность, слиянность ценностей. А в зрелый дада-экзистенциалистский период его отличало упрямое желание верить в добро, видеть в категорическом императиве морали фактор, глубоко присущий природе человека. Правда, нередко трудно было понять, когда он говорит серьезно, а когда шутит. «Игра и серьезность смешались в этом человеке, чьи сомнения так и остались неразрешимыми, хотя и не безответными. Но в его ответах звучала вопросительная интонация»20.
Примечания
1. Sheppard R. Brifwechsel zwischen R. Huelsenbeck, T. Tzara und K. Wolff. Berlin, 1982; Weltdada Huelsenbeck. Eine Biographie in Briefen und Bildern / Hrsg. von H. Kapfer und L. Exner. Innsbruck, 1996.
2. Ball H. Die Flucht aus der Zeit. S. 89.
3. Huelsenbeck R. Mit Witz, Licht und Grütze. Auf den Spuren des Dadaismus. Wiesbaden. 1957. S. 17.
4. Ibid. S. 28.
5. Ibid. S. 29.
6. Ball H. Die Flucht aus der Zeit. S. 158—159.
7. Hausmann R. Zwei dadaistische Personlichkeiten. Huelsenbeck und Baader // Dada. Eine literarische Dokumentation. S. 217.
8. Huelsenbeck R. Mit Witz, Licht und Griitze. S. 29.
9. Ibid. S. 59.
10. Hausmann R. Am Anfang war Dada. S. 55.
11. Huelsenbeck R. Der neue Mensch // Dada. Eine literarische Dokumentation / Hrsg. von R. Huelsenbeck. S. 63.
12. Huelsenbeck R. Mit Witz, Licht und Grütze. S. 87—88.
13. Richter H. Dada Profile. Zürich, 1961. S. 69.
14. Хаусман Р., Хюльзенбек Р., Голышев Е. Что такое дадаизм и чего он хочет в Германии? // Дадаизм в Цюрихе, Берлине, Ганновере и Кёльне. С. 213—214.
15. Альманах Дада. М., 2000. С. 9.
16. Weltdada Huelsenbeck. Eine Biographie in Briefen und Bildern. S. 165.
17. Ibid. S. 105.
18. Huelsenbeck R. Mit Witz... S. 148.
19. Ibid. S. 104.
20. Richter Н. Dada Profile. S. 72.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.