Сальвадоллар

С некоторых пор Дали стал относиться к друзьям с критерием личной выгоды. Для него Гарсиа Лорка, Бунюэль, Бретон, Кревель, отец, сестра стали как бы людьми из другой жизни, связи с которой почти полностью прервались. Вполне рассудительно он высказывал свои симпатии франкистам: ведь они с Галой решили посетить фашистскую Италию.

Как признавался Дали, «мое бегство в Италию сочли легкомысленной и неуместной выходкой в духе Дали. Только самые близкие из друзей знают, что именно в тот год в Италии я выиграл решающую битву».

Он не выиграл, но выгадал, подлизываясь к фашистам, а потому имел возможность удалиться от охваченной гражданской войной Испании, раздираемой противоречиями Франции в «тихую заводь» фашистской Италии. Там узнал: в Кадакесе анархисты расстреляли тридцать человек, трое из которых были его знакомыми. В воспоминаниях он назвал их своими друзьями. И сразу же написал, что, когда Гала на десять дней уехала в Париж, он стал особенно внимательно следить за своим здоровьем: «Чуть заложит нос, капаю капли. После еды всякий раз тщательно прополаскиваю горло. Смазываю целебным бальзамом всякую ссадину и царапину, дабы не воспалилась.

А ночами в тревоге прислушиваюсь: не болит ли где-нибудь, нет ли угрожающих признаков грядущего недуга? Щупаю живот — там, где аппендицит. Не воспален ли? Осматриваю выделения, и всякий раз сердце замирает в испуге — все ли в порядке? Да, кажется, все, придраться не к чему...

Меня давно изводила эта сопля, присохшая к белой кафельной стенке в ванной. Я долго терпел, отводил глаза, но в конце концов не выдержал и решил избавиться от ее мерзкого присутствия. Тщательно обернув указательный палец правой руки туалетной бумагой, морщась от омерзения, я закусил губу, закрыл глаза и хотел одним яростным махом отодрать соплю от стены, но...

Острая, как игла, она впилась мне в палец, под самый ноготь, чуть ли не до кости. Потекла кровь. От сильной внезапной боли выступили слезы. Я кинулся в комнату, отыскал перекись водорода и продезинфицировал рану, но извлечь кончик проклятой сопли не сумел. Резкая боль стихла, но сменилась грозным признаком распространяющейся инфекции: палец распух, а рана внутри пульсировала "тук-тук-тук". Как страшна эта мерная, подлая поступь заражения!

Когда кровь унялась, я, бледный как смерть, спустился вниз, в ресторан, и рассказал о случившемся официанту, который прежде не раз пытался заговорить со мной, но безуспешно — я отвечал сухо, односложно и высокомерно. Теперь же я сам заговорил с ним, да с какой готовностью, как приветливо (стоит перетрусить — и делаешься человеком). Наконец-то официанту представилась возможность выказать сердечность. Он внимательно осмотрел палец.

— Только не трогайте! — возопил я. — Ни в коем случае не трогайте! Как вы думаете, это опасно?

— Заноза, конечно, глубоко вошла, но все зависит от того, чем вы занозили палец. Это иголка? Щепка?

Я не ответил. Не мог же я открыть ему мерзостную правду! Не мог же я сказать, что занозил палец чьей-то засохшей соплей!

Нет! Да ведь никто и не поверит. Ни с кем это не могло случиться. Ни с кем, кроме Дали. И я еще спрашиваю! Спрашиваю, когда и так все ясно: рука распухла и покраснела! Ее ампутируют — мою руку, руку художника, руку Сальвадора Дали! А может, не успеют, и я умру в страшных муках, корчась в столбнячных судорогах.

Я вернулся в комнату, лег и приготовился к мукам. Страшнее тех двух часов ничего не было в моей жизни. Два черных, два беспросветных часа — могут ли все бедствия гражданской войны сравниться с той мукой, что причинило мне тем вечером мое воображение?»

Да, возможно, он не без иронии выставляет себя напоказ, чтобы потешить читателя и поразить своей откровенностью, а также маниакальной любовью к самому себе. Но в этих заигрываниях не стыдился упомянуть мельком о гражданской войне, в которой расстреливают его знакомых.

Завершает он этот эпизод так: «Истерзанный, я встал и, обливаясь смертным потом, шатаясь, побрел в ванную. Ползая на коленях, долго искал на стене остатки проклятой сопли. Отыскал. Но то была не сопля, нет — клей! Конечно же, клей, и попал он сюда, когда красили потолок. Как только я понял, что это клей, страх оставил меня. Я вытащил занозу, впившуюся в палец, с тем яростным, щемящим сладострастием, что запечатлено на века в знаменитой скульптуре "Мальчик, вынимающий занозу"».

Ну что тут скажешь! Если это искренне, то проявляется, говоря словами незабвенного Паниковского из «Золотого теленка», жалкая ничтожная личность, сопляк. И это вызывает недоумение с оттенком печали. Возможно, Дали отчасти дурачился, играя перед американцами некую роль. Хотя и это не вызывает к нему симпатии.

Тогда же он начал писать «Загадку Гитлера». Признался: «Я сам не уразумел в полной мере ее смысла. Есть в этом сонном видении, навеянном мюнхенскими событиями, что-то от газетного репортажа». Вообще, образ фюрера вызывал у него восторг: «Один вид его пухлой спины, особенно когда он появлялся туго перепоясанный, с кожаной портупеей, рождал во мне дрожь наслаждения, даже рот наполнялся слюной, приводил к вагнеровскому экстазу. Мне часто снился Гитлер, словно женщина; меня влекло его тело, представлявшееся белоснежным».

На картине в тарелке портретик Гитлера, как бы вырезанный из газеты. Над тарелкой на сухом суку огромная телефонная трубка, из микрофона которого свисает прозрачная капля (слюны?). Тут же висит зонтик (фрейдистский символ пола). Странно, конечно, что портретик фюрера такой маленький в большой тарелке, а ведь Гитлер уже укрепил мощь Германии, помог Франко одержать победу.

В том же 1937 году Пикассо пишет знаменитую «Гернику», исполненную гнева и скорби за гибель мирных жителей под немецкими бомбами. В сравнении с этой монументальной работой — суровой, излучающей боль и гнев, сострадание к невинным людям и проклятие убийцам — «Загадка Гитлера» выглядит жалкой и гадкой.

Сальвадоллар не утомлял себя заботами о родных и близких, о Родине. Он был озабочен личными проблемами: готовил свою новую выставку в Нью-Йорке. Они с Галой были достаточно богаты, чтобы путешествовать по Европе. Покинув Италию, перебрались в Монте-Карло, на виллу мадемуазель Шанель, а затем отбыли в США.

...Во время второго посещения США Дали был уже достаточно «раскручен» прессой, пользовался большим успехом как художник и большой оригинал. С балетмейстером Л.Ф. Мясиным он составил либретто к балету «Безумный Тристан», поставленному в ноябре 1939 года в Метрополитен-Опера (Нью-Йорк) под названием «Вакханалия», с декорациями Дали. Он назвал это «первым параноидальным балетом» (Мясин к тому времени увлекся постановкой бессюжетных балетов).

Под впечатлением крупного коммерческого успеха в Соединенных Штатах Сальвадор Дали окончательно преобразился в личность, которую Бретон, используя буквы его имени, назвал «Avida dollars» («Жажду долларов»).

«Должен признаться, — писал в этой связи Дали, — эти слова достаточно точно отражали ближайшие честолюбивые планы того периода моей биографии...

Сальвадор Дали призван стать величайшей куртизанкой своей эпохи».

Называя так себя, он имел в виду хорошо продаваемые продукты своего творчества и поступки — на потребу публики. «Деньги нам дали все, что только можно пожелать, чтобы быть красивыми и наслаждаться благополучием».

Нет, Дали не «продался буржуям». Он продолжал создавать то, что считал интересным для себя. Но то, что он теперь считал интересным, отвечало вкусам богатой публики. Примыкая к победителям и не сочувствуя побежденным, он сначала почитал Ленина, потом Гитлера, а когда в Испании победили фашисты-фалангисты, приветствовал их, несмотря на то что они расстреляли Гарсиа Лорку.

«Анаграмма "Жажду долларов", — писал Дали, — стала мне вроде талисмана. Она словно превращала поток долларов в мерно струящийся ласковый дождик».

В Нью-Йорке он получил предложение оформить две витрины. На одной решил показать Ночь, на другой — День. В первой восковая фигура возлежала в ванне, обитой каракулем. Восковые руки держали над водой зеркало, воскрешая миф о Нарциссе. Живые цветы нарциссы росли из пола и мебели. Во второй витрине стояла кровать с черной головой буйвола, держащей в пасти окровавленную голубку. Ножки кровати кончались копытами. На постели — черная простыня, местами прожженная, с огоньками в прорехах. На подушке — голова восковой фигуры, объятой сном. Рядом восседает призрак, увешанный мерцающими драгоценностями.

Когда они с Галой отправились смотреть готовые витрины, оказалось, что все сделано совсем иначе! Его протест директор отклонил. Тогда Дали вошел внутрь витрины, перед которой собралась толпа, и попытался поднять ванну, но смог лишь обрушить ее на витринное стекло. Зеваки отпрянули, спасаясь от воды и осколков. Дали вышел на улицу через образовавшуюся брешь в витрине. За его спиной рухнул огромный кусок стекла.

Его препроводили в полицейский участок. Туда явилась Гала с адвокатом и друзьями. Он предпочел остаться на несколько часов в заключении, а не выплачивать залог. Судья квалифицировал его деяния как «недопустимые», потребовал возместить причиненный ущерб, но отметил, что защита своих произведений — неотъемлемое право художника.

Скандал содействовал популярности Дали. Газеты встали на его сторону. Он получил множество Писем и телеграмм со всех концов Америки. Люди утверждали: он защитил не только свою работу, но и независимость искусства от посягательств на нее коммерции.

В том же 1939 году Дали получил заказ на сюрреалистический дизайн павильона для аттракционов на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Художник назвал свой проект «Сон Венеры». Вход был сделан под ногами великанши, сидящей на стуле. Фасад напоминал коралловый грот с отверстиями и ветвями кораллов, порой переходящих в руки или напоминающих рога оленя.

В самом павильоне — коралловый риф с бассейном, диван в форме губ, такси, в котором идет дождь и ползают улитки; в стеклянном аквариуме — мумифицированная корова, фигура мужчины, сделанная из ракеток для пинг-понга, резиновые телефоны, а главное — обнаженные по пояс девушки-русалки в чулках, имитирующих рыбью чешую. Им следовало резвиться, доить «корову», баловаться с резиновыми игрушками.

В нише при входе в павильон по проекту Дали должна была находиться скульптурная копия Венеры с картины Боттичелли с головой... рыбы. Как пояснял художник, если допускается у женщины-русалки рыбий хвост, то почему бы не иметь ей рыбью голову?

Однако заказчики отказались от столь экстравагантного образа, так же как от «дождевого» такси и некоторых других причуд мастера. Он скандалить не стал, а написал «Декларацию независимости воображения и права человека на безумие», протестуя против искажения замыслов творца, отпечатал ее и разбросал с самолета над Нью-Йорком.

Возвращаясь в Европу на пароходе, он, по его словам, «думал о первобытной, дикой мощи американской демократии. Она и прежде, до встречи лицом к лицу, восхищала меня, но не разочаровала и вблизи, несмотря на превратности путешествия. Здесь ты хочешь добыть — и добываешь, идешь напрямик и режешь по-живому. А Европа, измученная своей утонченностью, день ото дня чахнет. Европа не в силах преодолеть идеологическую рознь и потому обречена стать полем битвы, обречена войне и краху».

Вновь и вновь повторю: это написано в США и прежде всего для американцев. Он потрафлял их чувству собственного величия и триумфа демократии за спиной статуи Свободы, под звездно-полосатым флагом.

В Париже он окончательно разочаровался в сообществе сюрреалистов и был оскорблен тем, что на выставке работы разных авторов расположили в алфавитном порядке: «Апофеоз равенства и коллективизма!» — по его словам.

«Близилась война. Путешествие в Америку истощило мои силы, и мы с Галой решили отдохнуть в Пиренеях, вблизи испанской границы. "Отдыхать" в моем понимании означает писать в свое удовольствие по двенадцать часов в день. Затем мы перебрались в Аркашон, где через три дня узнали об объявлении войны. Мы сняли просторную виллу в колониальном стиле, и я оборудовал себе мастерскую. Немецкие войска наступали, а у нас гостила мадемуазель Шанель».

Там он работал крайне напряженно, по его признанию, «с таким осознанием духовного долга, какого не знал прежде».

О каком долге идет речь? Он поясняет: «Все силы и душу я отдал живописи». И только? Во имя чего? И что это за долг перед живописью? Перед ней-то он никогда не оставался в долгу. А как же о долге перед отцом и матерью, друзьями, своим народом, Родиной. Вот — реальный долг каждого из нас, ибо мы не безродные пришельцы на этой планете.

Дали пишет: «Война... показалась мне уличной потасовкой. Однако настал день, когда шум этой драки достиг и моих ушей, и я своими глазами увидал драчунов — крепко сбитых невозмутимых немецких солдат. Уже громыхали по Франции их боевые машины... И я сказал себе: все это слишком уж походит на исторические события и, следовательно, не для тебя. Я... в один вечер собрал холсты и краски, и мы уехали».

Сальвадоллар был верен себе — вне родных и друзей, вне Родины и Европы. Но зато у него были муза Гала, много долларов, талант и творческий энтузиазм.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.