Июнь

Порт-Льигат, 20-е

Дети никогда меня особенно не интересовали, но вот что меня совершенно не интересует, так это живопись детей. Ребенок-художник знает, что картина его написана плохо, и он же, ребенок-критик, также знает, что он знает, что она написана плохо. И тогда у ребенка-художника-критика, который знает, что он знает, что картина его написана плохо, остается единственная возможность: утверждать, что она написана замечательно.

29-е

Благодарение Богу, в этот период своей жизни я сплю и пишу куда как лучше и с гораздо большим удовольствием, чем обычно. Правда, надо бы подумать, как избежать трещинок, которые, похоже, вот-вот появятся в уголках губ, что является физически неизбежным следствием того, что от наслаждения, доставляемого мне обоими этими божественными формами забытья — сном и живописью, — у меня изобильно выделяется слюна. Да, да, когда я сплю или пишу, я от наслаждения пускаю слюни. Разумеется, во время одного из райских своих пробуждений или не менее райских перерывов в работе я торопливым или неспешным движением мог бы тыльной стороной руки вытереть их, но поскольку своим витальным и интеллектуальным удовольствиям я отдаюсь всецело и полностью, то этого не делаю! Вот моральная проблема, которую я до сих пор не разрешил. Следует ли позволить трещинкам, результату удовольствия, расти, или же нужно заставить себя вовремя вытирать слюну? В ожидании, когда ко мне придет решение, я придумал новый метод борьбы с бессонницей — метод, который в свое время обязательно будет включен в антологию моих изобретений. Обыкновенно люди принимают снотворное, когда они плохо спят. Я же поступаю совсем наоборот. Не без некоторого кокетства таблетку снотворного я решаю принять именно в те периоды, когда сон мой достигает максимальной регулярности и становится в высшей степени подобен растительной спячке. Тогда-то поистине и без всяких намеков на метафору я могу спать, как дерево зимой, просыпаюсь же полностью омолодившийся, ум просто сияет от притока новых соков, которые непрестанно вливаются в меня и распускаются самыми свежими и утонченнейшими мыслями. Именно это и произошло со мной сегодня утром, потому что вчера вечером я принял таблетку, чтобы чаша моего нынешнего равновесия переполнилась через край. О, какое было пробуждение и какое я испытал блаженство в половине двенадцатого на террасе, где в сиянии солнца под безоблачным небом я выпил кофе с молоком и отведал меда, причем не испытывая при этом никаких неудобств, поскольку не было ни малейшего намека на эрекцию!

С половины третьего до пяти у меня была сиеста; под воздействием вчерашней таблетки чаша продолжала обильно переливаться через край, но так же изливалась и слюна, потому что, открыв глаза, я обнаружил на подушке мокрое пятно, — видимо, во сне я усиленно пускал слюни.

— Нет, нет, — тут же сказал я себе, — утираться ты начнешь не сегодня, ведь нынче же воскресенье! Тем паче что ты решил, что эта трещинка должна стать последней. Поэтому ей надо дать как следует развиться, чтобы ты смог вполне просмаковать этот биологический недосмотр и на себе испытать все его прелести.

Итак, меня разбудили в пять. Пришел подрядчик Пиньо. Я попросил его прийти помочь мне начертить геометрические элементы для моей картины. Мы заперлись в мастерской до восьми вечера, и я, сидя, отдавал распоряжения:

— А теперь сделайте-ка мне другой октаэдр, но чуть более наклонный, а теперь еще один, в который бы этот вписывался, и т. п.

А он, прилежный и проворный, словно обычный флорентийский ученик живописца, исполнял мои приказания с почти той же стремительностью, с какой работала моя мысль. Трижды он ошибался в расчетах, и всякий раз после длительной проверки я трижды пронзительно кукарекал, что, надо полагать, немножко путало его. Для меня же это «кукареку!» есть способ выявить свое внутреннее напряжение. Три эти ошибки оказались как нельзя более кстати. Они помогли моему мозгу в один миг найти то, что он так старательно искал. Когда Пиньо ушел, я, погруженный в раздумья, продолжал сидеть в полумраке мастерской. А потом на краешке картины углем начертал эти слова, которые и переписал только что в дневник. А когда переписал, они мне показались еще прекраснее. Вот они:

«Почти всегда в ошибках есть нечто священное. Никогда не пытайся их исправлять. Напротив, дай им рациональное объяснение, пойми их вполне и всецело. После этого ты сумеешь постичь их сокровенный смысл. Геометрические предрассудки ведут к утопии и не благоприятствуют эрекции. У геометров, кстати, не очень-то и стоит».

30-е

День, отпущенный мне, чтобы пока еще в свое удовольствие пускать и источать слюни. Я завершил первый завтрак в шесть утра, а поскольку мне не терпелось начать наконец величественное небо в своем «Вознесении», заставил себя прежде самым тщательнейшим образом написать одну-единственную, но зато самую блестящую, самую серебристую чешуйку пойманной вчера летучей рыбы. И остановился я, только когда увидел, что чешуйка поистине засверкала, словно в нее снизошел свет, таившийся на кончике моей кисти. Вот так Гюстав Моро¹ жаждал узреть, как на кончике его кисти возникает золото.

Занятие это чрезвычайно благоприятствует пусканию слюней, и я почувствовал, как трещинка в уголке губ воспалилась и заболела, заблистав и запылав в полной гармонии с послужившей мне моделью чешуйкой. Всю вторую половину дня до наступления сумерек я писал небо, и небо это как раз и вызывало у меня самое обильное истечение слюны. Трещинка порождает ощущение неопалимой язвины. Прямо как будто некий мифологический червь впивается мне в уголок губ, и это напомнило мне одну из аллегорических фигур на картине Боттичелли² «Весна», у которой на лице какие-то восхитительные и загадочные растения. Точно такая же растительность совместно с моей трещинкой прорастает и буйствует на ритме баховской кантаты, которую я тотчас же очень громко включил на проигрывателе.

Ко мне поднялся Хуан, мой десятилетний натурщик, и позвал меня поиграть с ним на набережной в футбол. Чтобы завлечь меня, он схватил кисть и продирижировал конец кантаты, и движения его при этом были такими ангельскими, каких я в жизни своей не видел. Я пошел с ним на набережную. Смеркалось. Гала, чуточку меланхоличная, но еще больше загоревшая, ставшая еще прекраснее, с так красиво распущенными волосами, нашла вдруг светлячка, который сверкал точь-в-точь как утром рыбья чешуйка.

Эта находка напомнила мне мое первое в жизни литературное сочинение. Мне было семь лет, и я написал такую вот сказку: «Однажды вечером в конце июня мальчик гулял со своей мамой. С неба дождем падали звезды. Мальчик подобрал одну и в ладошке принес домой. Там он положил ее на ночной столик и накрыл, чтобы она не убежала, стаканом. А проснувшись утром, закричал от ужаса: ночью червяк сожрал его звезду!»

Отца — да упокоит его Господь в Царствии своем! — эта моя сказка потрясла, и с тех пор он пребывал в убеждении, что она во всех отношениях превосходит «Счастливого принца» Оскара Уайльда³.

Этой ночью я засну с ощущением полнейшей далианской взаимосвязанности под величественным небом моего «Вознесения», написанным под блистающей чешуйкой моей тухлой рыбешки... моей трещинки.

Должен отметить, что все это по времени совпадает с велогонкой «Тур де Франс», обо всех перипетиях которой я слушаю по радио репортажи Жоржа Брике. У Бобе⁴, носителя желтой майки, вывих колена; жара стоит тропическая. Ах, как бы я хотел, чтобы вся Франция взгромоздилась на велосипеды, чтобы все, истекая потом, крутили педали, забираясь, как свихнувшиеся импотенты, на недоступные склоны, а в это время божественный Дали в сибаритской безмятежности Порт-Льигата писал бы самые сладострастные ужасы. Да и еще раз да, велогонка «Тур де Франс» доставляет мне столь длительное удовольствие, что слюна у меня течет просто ручьями, пусть незаметными, но вполне упорными, чтобы поддерживать в уголке губ кровоточивое и покрытое струпом тупое христианское стигматоподобное раздражение трещинки моего духовного наслаждения!

Примечания

1. Моро Гюстав (1826—1898) — французский художник-символист, для картин которого характерна литературная фантастичность и богатый «декадентский» колорит; очень любил золотой цвет.

2. Боттичелли Сандро (наст. имя Алессандро Филипепи) (1445—1510) — итальянский живописец, живший и работавший во Флоренции при дворе Медичи. На его картине «Весна» (1483—1484) у одной из спутниц Весны на лице какие-то странные растения, словно сошедшие с одеяния Весны.

3. Уайльд Оскар (1854—1900) — английский прозаик, поэт, драматург, близкий к символистам.

4. Бобе Луи (1925—1983) — французский велогонщик, четырехкратный победитель в велогонке «Тур де Франс», чемпион мира в 1954 году.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.