Политические пристрастия

Дадаистские и сюрреалистские занятия политикой пола и расы естественным образом произрастали из их заботы о личной свободе, но как насчет связей этих движений с миром жесткой политики? Если учесть, что дадаизм развивался одновременно не только с ходом Первой мировой войны, но и с русской революцией, а сюрреализм рос во времена восхождения Сталина и Гитлера, то мы можем спросить, как их сосредоточение на индивидуализме и иррационализме могло соотноситься с такими важными политическими событиями и выборами. Однако верные авангардному стремлению к построению связей между эстетическим и социальным опытом, оба движения имели свои политические предпочтения.

Говоря о дадаизме, мы должны рассматривать почти исключительно берлинскую группу. Дадаисты в Нью-Йорке и Париже были разочарованы в политике и в общем склонялись к идеям анархизма или анархо-синдикализма в соответствии со своей жестко индивидуалистической позицией. Цюрихская группа также одобряла анархию. Балл в особенности был погружен в работы русского идеолога анархизма Михаила Бакунина, хотя в конечном итоге и отверг предположение анархистов, что человек по природе своей добр, и резко обратился в католичество. В то время как цюрихский дадаизм подходил к концу, а Вальтер Сернер и Тристан Тцара становились все мрачнее, определенные члены группы, в то время надеявшиеся на революцию в Германии, принимали участие в утопических проектах, таких как выставочная группа «Новая жизнь», искавшая в Средневековье идеал для разрушения стены между искусством и ремеслом, как уже делали Арп и Тойбер. Однако когда из Берлина пришли новости об убийстве Розы Люксембург и Карла Либкнехта, цюрихская группа резко разочаровалась, довольствовавшись абстракцией вместо политики. Швиттерс в Ганновере сделал революцию догматом веры. В Берлине, однако, приходилось мириться с политическими реалиями.

Как уже говорилось, берлинская группа разбилась на фракцию анархистов и фракцию коммунистов. Анархистов, таких как Рауль Хаусманн и Йоханнес Баадер, подобно цюрихской группе, привлекала идея небольших обществ, и отталкивали организованные политические движения. Хаусманн писал: «Коммунизм — это Нагорная проповедь, приложенная к практике, это религия экономической справедливости, прекрасное безумие». Именно на Херцфельде, Хартфилда и Гроша, членов Коммунистической партии Германии (KPD) следует смотреть как на пример перехода дадаизма в политическую идеологию.

Глядя на журнал «У каждого свой футбол» (см. рис. 12), который эта фракция недолго публиковала после убийства Люксембург и Либкнехта и который является уникальным случаем их совместной работы с анархическим крылом группы, едва ли можно сомневаться относительно их политических симпатий. Мы находим в издании утверждение, что «Революция в опасности», а рисунок Джорджа Гроша изображает членов нового социалистического большинства в Берлине в виде марионеток католической церкви, раздувающих общий страх перед большевизмом. Вальтер Меринг вспоминал, как сами дадаисты продавали этот журнал вразнос в рабочих кварталах города под аккомпанемент небольшого оркестра. На 15 февраля 1919 года, прежде чем журнал был официально запрещен, они продали целых 7600 экземпляров.

Левацкое издательство Херцфельде Malik-Verlag опубликовало затем несколько выпусков журнала, озаглавленного Die Pleite («Банкрот!»). Выраженно просоциалистическая позиция этого журнала привела Херцфельде к двухнедельному тюремному заключению. После его освобождения третий номер журнала вышел под обложкой, нарисованной Грошем в ответ на резню спартакистов, на которой министр обороны Густав Носке стоит, с мечом в одной руке и бокалом шампанского в другой, на улице, заваленной трупами. Ниже — саркастическая подпись: «Ваше здоровье, Носке, — пролетариат обезоружен!»

Здесь мы видим острую сатиру, однако фракция Херцфельде — Хартфилда — Гроша мало чем помогла немецким коммунистам после разгрома спартакистов. Херцфельде часто критиковал KPD, высмеивая их антиинтеллектуализм и отсутствие лидера. Дадаисты искали идеал в других местах: в первую очередь, в советском коммунизме, но также в мистике американской эпохи машин, объекте идеализации в некоторых из фотомонтажей Хартфилда и Гроша. Позже Хартфилд совершал в коммунистической прессе блестящие нападки на возвышение Гитлера, и все же берлинский дадаизм едва ли помог немецкому коммунизму. В свою очередь, KPD относилась к дадаизму прохладно. Основная критика движения заключалась в том, что оно создавало продвинутое, революционное искусство прежде революции. Разве мог бы пролетариат понять его язык?

Если эта критика ставила дадаистов в политике в затруднительное положение, то для сюрреалистов она стала постоянным кошмаром в связи с их согласованной попыткой объединиться с Коммунистической партией Франции (PFC) в 1926—1935 годах. Как и дадаисты, сюрреалисты были по природе индивидуалистами, но Бретон намеренно создавал сюрреализм как движение с постоянными воззваниями к групповой солидарности и изгнанием недостойных, по принципам политического коллектива. Он считал необходимым примирение Фрейда и Маркса. Свобода человеческого разума, полагал Бретон, должна быть обретена одновременно с революцией в обществе (едва ли, впрочем, заходила речь о правах женщин). С точки зрения настоящей политики, однако, эти попытки были подобны поиску квадратуры круга.

Первая крупная неудача постигла сюрреалистов в 1927 году, когда в то время как они пытались завязать связи с PFC, один из членов движения, Пьер Навиль, поставил под вопрос предположение, что ментальная революция должна предшествовать материальной. Хотя в том году сюрреалисты официально вступили в партию, на них все время глядели с подозрением из-за буржуазных взглядов на «искусство ради искусства» и недостаток явных связей с пролетариатом. Во «Втором манифесте сюрреализма», встав на сторону Троцкого, чье изгнание из России было встречено сюрреалистами с негодованием, Бретон утверждал, что, хотя сюрреалистическое искусство едва ли можно назвать «пролетарским», оно, тем не менее, революционно, так как указывает путь к тому, каким может стать пролетарское искусство после революции. Партию это не убедило, и Бретон, представ перед несколькими комитетами, получил скучное назначение в ячейку парижских газовщиков и поручение составить отчет об экономическом состоянии тяжелой индустрии Италии — задание, которое он, разумеется, счел недостойным себя.

В 1932 году назрело так называемое «Дело Арагона». Луи Арагон начал отходить от официальной политической линии сюрреализма, когда в 1930-м, представляя группу на конгрессе революционных писателей в России, в Харькове, присоединился к критике ее троцкизма и во многом исказил ее взгляды. В 1931 году его растущая приверженность требованиям партии создавать «пролетарскую литературу» привела к публикации им в коммунистическом журнале «Литература мировой революции» поэмы «Красный фронт». Поэма призывала рабочий класс к революционной борьбе в таких выражениях, как «убивайте полицейских» и «стреляйте в дрессированных медведей социал-демократии». Она была крайне пропагандистской и весьма далекой от вкусов сюрреалистов, но, когда французские власти, всегда готовые обрушиться на коммунистов, пригрозили выдвинуть против поэта беспрецедентные обвинения в подстрекательстве к убийству, сюрреалисты прочно встали на его защиту. Позже, когда сюрреалисты обратились к нему с просьбой подписаться под статьей Бретона в защиту Сальвадора Дали от нападок в коммунистической прессе, Арагон не пожелал открыто противостоять партии. В итоге он радикальным образом откололся от сюрреализма. Позже он принял эстетическую позицию, одобряемую международным коммунизмом, в 1934 году перешедшим от «пролетарской литературы» к «соцреализму».

Кредо соцреалистов, согласно которому искусство должно быть социалистическим по форме и реалистическим по содержанию, положило конец любой возможности соответствия сюрреализма политике коммунистов. В 1935 году группа была официально изгнана из партии. Другим аванпостам сюрреализма повезло больше. В Чехословакии теоретик группы Карел Тейге был редактором журнала коммунистической партии, регулярно помещая в номера статьи о сюрреализме. Эта группа порвала с партией только в 1938 году.

Во Франции же в годы Front Populaire, когда коммунисты и другие левые партии объединились против нарастающего фашизма, сюрреалисты вновь оказались в неясном положении, будучи ожесточенными противниками фашизма, но с большим подозрением относясь к националистическому настрою левых. На короткое время Бретон объединил силы со своим старым соперником Батаем под флагом «Контратаки», когда они, в особенности Батай, рассуждали о том, как силы, высвобожденные в массах фашизмом, могут быть направлены на свержение капитализма. В 1936 году Бенжамен Пере, единственный из сюрреалистов, отправился воевать на стороне анархистов в испанской гражданской войне. В итоге сюрреалисты распрощались с коммунистической партией, когда новости о судах в Москве подтвердили их давние опасения в отношении Сталина.

В некотором смысле заключительным аккордом бесплодных попыток сюрреалистов участвовать в политическом процессе можно назвать манифест «К свободному революционному искусству», написанный Бретоном в соавторстве с Львом Троцким (хотя Троцкий попросил Диего Риверу подписать его вместо себя), когда в 1938 году лидер сюрреалистов посетил своего политического героя в Мексике. В то время как мир балансировал на грани капиталистического коллапса, под угрозой фашизма, с одной стороны, и сталинизма — с другой, Бретон и Троцкий возрождали доктрину неприкосновенности искусства на службе марксизма: «Независимость искусства — ради революции. Революция — ради независимости искусства». Печальным последствием этого стало обнаружение Бретоном по возвращении во Францию, что один из старейших его союзников, Поль Элюар, писал статьи для сталинистского журнала, создавая еще один глубокий раскол в самой сердцевине движения сюрреалистов. Поверженный Бретон отправился в изгнание в США на время Второй мировой войны. Вернувшись в 1946 году, он увидел, что Элюар, а также Арагон и бывший дадаист Тристан Тцара стали литературными героями Сопротивления, в то время как Жан-Поль Сартр и экзистенциализм главенствовали в культурной жизни Франции. Сюрреализм, как и бретоновская принципиальная непримиримость, остались в прошлом. Общее настроение было полно горечи. Тристан Тцара вопрошал: «Что такое сюрреализм сегодня и как он оправдает себя перед историей, если мы знаем, что он бежал от войны, бежал от наших сердец и наших дел во времена оккупации?»

Может показаться, что эта глава о политике дадаизма и сюрреализма оканчивается на минорной ноте. Самым очевидным было бы признать, что, как бы ни был сюрреализм успешен с точки зрения культуры, в политике он провалился, хотя его противостояние колониализму и принесло существенные плоды. Дадаизм, чуравшийся общепринятой политики, едва ли можно назвать потерпевшим поражение: дадаисты оказались успешны в своем отрицании. Однако уникальное сочетание в сюрреализме Маркса с Фрейдом имело успех только в связи с коммунистической идеологией 1930-х годов, и далеко не все согласны считать такой эксперимент чистым. Идеалистическая и фундаментально непрактичная политика сюрреалистов оставалась невостребованной в течение многих лет после Второй мировой войны, но за этим последовал крупный ренессанс в связи с новыми левыми движениями 1960-х годов. Если мы взглянем на принятие сюрреализма, к примеру, французскими ситуационистами, игравшими небольшую роль в парижских волнениях 1968 года, то увидим новую оценку его политических интуиций. Через марксистского теоретика Анри Лефевра, какое-то время бывшего близким к движению, ситуационисты унаследовали от сюрреализма общий взгляд, что повседневная жизнь, включая сны, сексуальные отношения, преодоление трудностей городской жизни и так далее, — территория, на которой должна свершиться революция.

В 1970 году Рауль Ванейгем, теоретик ситуационизма, в последнее время пользующийся меньшим вниманием, чем Ги Дебор, и имевший что сказать о долге движения перед сюрреализмом, написал короткую книгу (изначально под псевдонимом Жиль Франсуа Дюпуа), озаглавленную «Краткая история сюрреализма». В ней он оплакивал предположение сюрреализма о возможности «достичь масс» благодаря коммунистической партии, не в последнюю очередь потому, что именно она сделала сюрреализм подвластным политической бюрократии, которая «включала и выключала, будто тумблер» мечту сюрреалистов о культурной революции. Любопытно, что он указывает на то, что после войны Бретон обратился к работам Чарльза Фурье, французского социалиста-утописта начала XIX века, как к пути для сюрреализма сохранять верность своим политическим взглядам. Фурье был во многих аспектах крайне эксцентричен: Бретон упоминал в своей «Антологии черного юмора», как Фурье «утверждал, что вишня есть продукт соития земли с самой собой, а виноград — земли с солнцем». Но Фурье был убежден, что цивилизация зиждется на подавлении «страстей», и основывал свою социальную теорию «фаланстеров» (коммун) на принципе «страстного притяжения». Неудивительно, что Бретона, не принимавшего непреклонной проповеди коммунистической партией «труда», был привлечен идеей Фурье, что труд должен быть следствием «притяжения», когда каждый человек выполняет работу, к которой питает природную склонность: уборные в фаланстере, к примеру, чистили бы толпы детей, любящих грязь. Характерное для Бретона смешение сексуального либертарианства с любовью к порядку также привлекло его к организованным оргиям, которые Фурье хотел видеть в фаланстерах.

То, что подобного рода мечты стали последним идеологическим прибежищем сюрреализма, кажется совершенно естественным. Византийские прожекты Фурье — практически пародия на политическую бюрократию, с которой сюрреалистам приходилось иметь дело, но они, по крайней мере, основывались на свободе желаний — подходящий исходный пункт для сюрреалистической политики. В итоге из-за необходимости приспосабливаться к требованиям коммунизма надежды — сначала дадаизма, а затем и сюрреализма — были разрушены компромиссами.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.